всем нам известно, со времен революции стоит Первая Пролетарская дивизия…
— Ох, много ты понимаешь, ученый муж!.. И так, сворачиваем удочки, дорогой романтик. Круто поднялся. Проводил Игоря до двери, закрывая за ним дверь, пробасил почти угрожающе:
— Вот что, дорогой «подкидыш» так тебя и этак. Жить хочешь?! Мое последнее слово — шерсть стриги, а шкуры не трогай.
8
Но «шкура» по убеждению Игоря, уже ползла по всем швам.
Ныне слово за молодыми, понимал он… За каменщиком Шуркой, в частности.
Правда, о первых судах над диссидентами до Университета слухи доходили. И с каждым годом таких судов было все больше: Лубянка, забрызганная кровью невиных людей по крышу, свое дело продолжала, как ни в чем не бывало…
«Вы хотите раскачать стихию?!» гневно бросит московской интеллигенции Микоян позднее.
Нет, не хотелось Игорю верить, что снова потащат людей в тюрьму за инакономыслие. Как при Сталине — за анекдот.
«Раскачать» страну — не дадут, а вот пропить — сколько угодно!
Веками существовала поговорка «Пьет, как сапожник», «Ругается, как извозчик». Однажды Игорь услышал из открытого окна всхлипывающий женский голос: «Детей бы постыдился! Пьет, как со стройки…»
Игорь был уязвлен до глубины души: «Входим в поговорку.»
Еще весной, когда Игоря пригласили в подвал «обмывать угол», у него мелькнуло: бригадные праздненства и все эти традиционные «обмывы» надо переносить, и немедленно, из подвалов — к свету.
… Рабочий клуб со сплошными, в два этажа, окнами, выстроенный, по настояниям Игоря Некрасова, за месяц, несколько смахивал на гараж…. Потолки, правда, высокие, дворцовые, запахи острые, свежие, даже побелка еще не подсохла.
Ермаков запоздал, ворвался в клуб радостно-возбужденный, возгласив с порога: — А знаете, какая здесь акустика! — И гаркнул во всю силу легких.
Чумаков заметил удрученно:
— Заголосят «Шумел камыш» — слышно будет в ЦК — Акустика!.. Тоня б не опоздала, — беспокоился Игорь.
С горластой и суматошной Тоней нынче было связано многое Ей предстояло «солировать». Появится кто сильно нетрезвый, встретить его такой частушкой, что б он в другой раз меру знал…
От корпусов спешили рабочие. Тоня Горчихина, в резиновых сапогах и со свертком под мышкой, мчалась с озорным присвистом впереди всех, разбрызгивая рыжую грязь. Так, наверное, девчонкой носилась по лужам.
Игорь ждал ее у дверей, стараясь отрешиться от мыслей последних дней… Ну и деньки! Тихона вздернул. «Удили рыбу».
В новом детище Игоря Некрасова «Строительной газете Заречья» наибольший успех имели стихи о теще и ее зятьях.
В теще все узнали начальника конторы Чумакова. У него дочек — целая лесенка. Пока Чумаков видел в молодых каменщиках будущих зятьков, он «выводил» им одну зарплату. Как только пареньки начинали косить глазом на сторону — другую…
Александр Староверов был у Чумакова гостем желанным. Помогали Александру во всем. Шестой разряд дали…
И вдруг — Нюра с ребенком! Воистину как снег наголову! Чумаков пришел в ярость: «У меня чай пил, а на стороне брюхатил?!»
«Стала им теща зарплату выводить:Микишке — тыщу,Нихишке — тыщу,А Шурке-набаловушку — пригоршню пятаков…»
Когда Александру снизили зарплату, он в запальчивости обозвал Чумакова «кротом» («Подкапываешься под меня, крот!»), и… пришлось ему перейти на «пригорышю пятаков».
Силантий пробовал заступиться за своего ученика, потому-то и поспешил похвалиться его стеночкой… Когда пришла газета с заметкой об Александре Староверове-передовике, Чумаков разрешил Александру явиться с повинной. Попросить прощения хотя бы за «крота». Александр не пришел…
Заступничество Силантия с той поры вело к последствиям прямо противоположным. «Бить, пока не отучим отбиваться!» — заявил Чумаков.
На подмостях говаривали: «Был Сашок за набаловушка, стал — пропащая головушка…»
В шуточных стихах прямо об этом не говорилось. Они лишь намекали.
Но и намек привел Чумакова в исступление.
Если бы не Тихон Инякин, он бы, наверное, сорвал страничку со стихотворением.
Тихон Инякин оттянул его за руку от «Строителя», цедя сквозь зубы со злостью:
— Не тут роешь, Пров!
Пришла в клуб и принарядившаяся Огнежка. Александр нашел, неожиданно для самого себя, что-то общее между золотыми клипсами Огнежки, и шебутными, все цветов, нарядами Тоньки.
Каждая хочет чем-то выделиться. Тонька на постройке самая ободранная, а тут самая нарядная.
Только на одной девушке не было никаких украшений. Только одна она ничем не стремилась выделиться. Куда бы ни смотрел Александр, он все время видел ее кудерьки. Не закрученные дома гвоздем, а природные. Цвета воронова крыла.
— Крепенько вас… — шепнула ему Огнежка.
Александр не сразу понял, о чем речь, наконец до него стал доходить въедливый тенорок Инякина.
— … Не хотелось омрачать праздник, но, сами видите, вовсе Староверов от рук отбился.
Почему Староверов от рук отбился? Связался с Некрасовым. С крановщиком. «Немой» нынче свое лицо раскрыл. Не удержись я за крюк, убился бы. Ну, с Некрасовым разговор особый… Староверов, значит, подпал под влияние…
Этот голос становился для Александра все более невыносимым, терзал барабанные перепонки. Он вскочил на ноги и, не успела Огнежка и рта раскрыть, пропал в полуоткрытой за его спиной двери; точно в люк провалился.
— Как бы Шура сейчас не надрался! — испуганно воскликнула Тоня. — Его Чушка так крестил-материл!
Всполошилась и Нюра.
Включили радиолу. Но ее вскоре прикрыли: фокстроты и вальсы танцевали только подсобницы, обхватив друг друга за шею.
Чумаков вскричал пронзительно: «Елецкого!» Старики каменщики поддержали его, кто-то сбегал за гармонью.
Послышался гортанный, еще не совсем уверенный, вполсилы, голос Тони:
«Эх, гармощка-горностайка,Приди, милый, приласкай-ка…»
Вперед выскочил Тихон Инякин. Держась за Чумакова, начал подбрасывать вверх ноги в лакированных с трещинками ботинках.
За ним пустился еще кто-то из стариков, и вскоре началась, как ее здесь называют, «слоновья пляска», когда танцуют все до одного — и стар и млад, зрителей нет. Веснушчатый парень из соседней бригады играет как может — все песни на один мотив.
Отбивает подошвами краснолицая, в широкой плисовой юбке тетка Ульяна. Голосит своим дребезжащим альтом:
— Большая, красивая — свеча неугасимая… — Прошлась мимо Инякина, раззадоривая его: — Горела, погасла — любила напрасно…
Инякин отвернулся от Ульяны, пляшет — словно глину месит. На одном месте. Вокруг него медленно ходит, притопывая и по-гусиному вытягивая морщинистую шею, Чумаков. Подмаргивает своим красным глазом: «Добавим грамм по сто — двести…«…Пританцовывая машинально в такт «скрипуше», Чумаков пятится к дверям, возле которых стоит в толпе девчат Тоня Горчихина. Он знает — Тонька хоть и без меры горласта, а девчонка безотказная, добрая. Если кому деньги нужны позарез, иди к Тоньке — всю Стройку обежит, одолжит и даст.
Но Тоня почему-то решительно отстранила скомканные в его потном кулаке деньги, и он сам нетвердыми шагами направился к двери, — под настороженное предупреждение Ульяны:
— Наклюкался!
Шура появился и, похоже, где-то хорошо выпил, чего за ним раньше не знали… Лицо точно кровью налито.
На него внимание не обратили… Старики по-прежнему «отплясывали. Елецкого». Простенькая мелодия вызывала в памяти первую сложенную своими руками дымящую печку, посиделки с деревенскими девчатами, запахи цветущих трав, ночное.
— Давай,
