кнопку звонка.
— Огнежку! Чего ей, в самом деле, в «каталажке» сидеть?
Огнежка просунула в приоткрытую дверь голову. Огляделась. Остановилась в нерешительности.
Ермаков показал ей жестом на стул, начал веселым тоном, чтобы разрядить атмосферу:
— Огнежка, ваши художественные графики спасли нас от головомойки! Их возили наверх. Понравились… На закуску сделайте график поточно-скоростной кладки корпуса номер…
Она недовольно скривила уголки губ.
Ермаков добавил торопливо: — Огнежка, для прославления начальства! Чтоб было видно, что оно работает. Чтоб его хвалили.
Огнежка встала со стула, произнесла решительно: — Я, между прочим, инженер по труду и зарплате.
Ермаков ждал привычных жалоб: «бумажки опротивели, заели…» — а она вон что! Он развел руками, воскликнул со свойственным ему добродушием и веселой покровительственностью: — Ну, какой ты инженер по труду и зарплате? Знаешь ты хоть, в чем твоя обязанность?
Огнежка сжала рукой спинку стула.
— Жить совой. Смотреть, но не видеть.
Брови Ермакова снова полезли вверх.
— Да что вы сговорились, что ли? Акоп, они что, сговорились? — Он оглянулся на Акопяна, своего давнего друга и отца Огнежки.
До прошлой весны Акопян был главным инженером треста. С полгода назад он стал персональным пенсионером и с тех пор безвозмездно руководил трестовскими рационализаторами, входил во всевозможные комиссии, по поводу которых Чумаков отзывался недвусмысленно: «Комиссий на стройке порасплодилось — дышать нечем!..»
Акопян сидел у окна, уставясь на свои резиновые сапоги, облепленные по щиколотки желтовато-бурой глиной. Он вынул изо рта трубку с костяным чубуком, произнес тоном подчеркнуто-значительным и серьезным:
— Не иначе, очередной гнусный заговор.
Ермаков расстроенно махнул рукой:
— Огнежка, перестань смешить людей! Какой ты инженер по труду и зарплате! Ты просто… — он поглядел на ее накрахмаленный воротничок с кружевными отворотами над высокой грудью — ты просто… ну, было бы мне не под пятьдесят, а поменьше, я б тебе тут же руку и сердце… Пошла бы?
Огнежка покосилась на Игоря, который вдруг привстал.
Если б вы явились ко мне с таким предложением, я не то что пошла, побежала бы.
— Вот видишь!
— …до Киева, по шоссе, не оглядываясь.
Игорь взглянул на нее почти с восторгом. Ермаков пристукнул ладонью по столу.
— Пойдешь прорабом на новый корпус… Да не к Чумакову! — добавил он, заметив, что лицо ее не выразило радости.
— Тебе ли корпеть над бумагами?
Когда за ней закрылась дверь, прозвучал иронический возглас Чумакова:
— «Шурка деклассируется»! Раскопали деклассированный элемент! Босяков в опорках! И где? На передовой стройке. Да в такой конторе, как наша, даже шумоватая Тонька борозды не испортит. Потому как на нее влияют… — Чумаков вынул из кармана потрепанных армейских галифе несвежий платок, приложил к огненно красному с синими прожилками носу — сморкнулся гулко, как в трубу. Акопян от этого трубного звука над ухом едва не уронил пенсне.
— Тут чего только не мобилизнешь чтоб план выполнить, — продолжал Чумаков тоном почти обиженным. — Все средства.
Акопян пыхнул трубкой.
— Иные средства, как видите, компрометируют цель.
Игорь с надеждой и тревогой посмотрел на Акопяна, обронившего фразу, которая вызвала глубокую тишину. Он напомнил Тимофею студента. Лицо моложавое, свежее, кожа на впалых щеках глянцевитая, ни морщинки.
Акопян снял пенсне, и его до черноты смуглое точно обожженное стужей, лицо стало как-то домашнее и беспомощнее. Ермаков глядел на него с приязнью, печалью почти с нежностью.
Акопян вдруг спросил: — А знаете ли вы, чем неврастеник отличается от шизофреника?
Игорь давно заметил: Акопян начинал развлекать анекдотами именно в тот момент, когда назревал скандал или разговор касался тем, не связанных с инженерным делом!
Из кабинета вслед за Чумаковым стали неслышно, один за другим, выходить все, кого ждала срочная работа. А кого она не ждала в тресте Ермака?..
Скоро в кабинете остались лишь Ермаков, Акопян и Игорь.
Ермаков знал: на месте Игоря он бы, наверное, изматерил Акопяна, во всяком случае, попросил бы его придержать свои анекдоты для другого часа. А Игорь обращался к Акопяну, словно ничего не произошло.
Ермаков очень ценил в людях качества, которые в нем самом находились, по его признанию, «в зародышевом состоянии». Ему импонировали выдержка и внутренняя деликатность Игоря. «Ученый человек, университетчик. С его ли деликатностью на стройке работать?»
Акопян завершил с Ермаковым все неотложные дела, вышел ссутулившись.
Ермаков забасил предостерегающе, по-отечески, своим характерным грубоватым языком «первого прораба на деревне», как называл его Акопян:
— Игорь Иванович, я тебя не пойму. Ты чуешь что и гончая не учует. Зачем всполошился, как Чуваха после третьей стопки: «Спасайся, люди!»
Ермаков внимательно выслушал объяснения Игоря, полистал его блокнот, сказал с усмешкой, кладя на стол свои некогда обожженные негашеной известью, в рубцах, кулаки.
Никита Сергеич, значит, тебя обнадежил… Но наши беды ему шею не сломают, а твою запросто. На тебя уж доносов накропали — страшное дело… Потому как ты упал с неба и, хоть это не твоя вина, ты совсем-совсем зеленый, ну, как огнежкина кофта. И в наших бедах не понимаешь, ну, ни хрена. Давай, для ради твоего спасения поудим с тобой рыбешку…
— Когда, Сергей Сергеевич?
— Прямо сейчас…Лады? Как говорится, старость на печку, летчик-молодчик в поднебесье. Ну, потянул ты, поднебесник, за леску, а что на крючке?
Ермаков поднял над головой руку с отставленным большим пальцем. Не оборачиваясь, ткнул пальцем за свою спину.
Там висел, над головой управляющего, большой портрет Никиты Хрущева с золотой звездой Героя на неправдоподобно широкой молодецкой груди.
Он-то…САМ…леску, как ты, забрасывает, о чем думает?
Потолкуем, летчик! Летчики, слышал, анонимок не пишут, так? Впрочем, донесешь — не донесешь, поверят мне.
Летчик-то он летчик, а толкнула Ермакова на откровенность то, что «хрущевский подкидыш» в стенной газетке ляпнул, что Хрущова надули, как самонадеянного дурачка-всезнайку, а в ЦК, на самую верхотуру, сигнала от него ни-ни. Если бы ТАМ был о том разговор, давно бы его «обрадовали»: врагов на Старой площади у него не меньше, чем дружков… Значит, хоть и «подкидыш», а все же — по факту! Хоть и чужак еще, а — летчик-молодчик! Удача, что прислали такого паренька, а не аппаратную крысу, которая выслужиться спешит…Славно! Ермаков снова ткнул большим пальцем за спину, повторил со значением:
— ОН-то о чем думает?
С этого Ермаков затем начинал почти каждую фразу, с тычка пальцем за спину. «он — то что думает? А на самом деле?»
— Он, генеральный, как тебе известно, большой зна-аток, думает что? С подачи окружающих его «спецов» и советников типа Катеньки Фурцевой, он, похоже, убежден, что вот-вот вытянет он нашу беду за ушко, да на солнышко. И к утру мы с глазастым Некрасовым уже в коммунизЬме. Пьем чай с вареньем.
И вот ты, доверчивый, молоко на губах не обсохло, тоже потянул леску, колени дрожат от натуги. И что перед тобой? Если бы проклятая выводиловка таилась неглубоко, под камнем, как жаба, мы бы ей и крякнуть не дали. Постиг?…Тогда рыбачим дальше…
