— Кто тут? Господи Иисусе!
Безмолвие. Кровь стучит в ушах. Огонек свечи глядит на него сурово и укоризненно. Природа шумно перевела дух. И опять тишина. Может, померещилось? А? Нет. Нет. Кто-то идет возле стены. Господи Иисусе…
Он прилип к стене, будто желая втиснуться в камень, стать рельефом. Господи Иисусе. Призрак. Привидение…
Шлюха поправляла мешковину, укутывая хнычущего ребенка. Удивленно, задумчиво смотрела на Германа. Младенец скулил, мотая красной головенкой. Свеча в нише струила неверный, трепетный свет.
— Уходи! Ступай своей дорогой! Ступай, тебе говорят…
Сиплый шепот вместо окрика. Шлюха и внимания не обратила. Это была совсем молодая женщина, но уже отмеченная печатью своего ремесла, рыхлая, опухшая, красная от пьянства. Рыжие космы торчали во все стороны, как растрепанная швабра. Под незастегнутой кофтой виднелись отвислые груди с синими сосками. Хнычущий, сморщенный, красный младенец был завернут в лоскут мешковины, испещренный горчично-желтыми пятнами поноса. Младенец вертел головой и искал грудь — голод не давал ему спать. Тощая ножка, похожая на ободранную заячью лапку, бессильно свисала из мешковины. Герман с ужасом и отвращением смотрел на эту неживую, сизую ступню с желтовато-белыми чешуйками ногтей. Шлюха закутала ребенка и ладонью отряхнула выцветшую красную юбку. Юбка была вся в пушинках чертополоха, в репьях и пятнах от коровьего навоза, которым ее забрасывали добропорядочные крестьянки. Она задумчиво смотрела на Германа.
— Чего тебе надо? Проваливай отсюда, слышишь?!
— Благослови вас Господь, сударь. Вы не священник?
Герман застегнул ворот сюртука.
— Нет, не священник. Брысь! Ничего мне не надо.
— Всего пять грошей.
— Стыда у тебя нет. Я порядочный человек.
— Два гроша.
— Уходи, говорю.
— Один грош. На французский манер. Всю ночь, если угодно. Мужчина вы молодой, сильный, а? Или хоть кусок хлеба… да хоть что-нибудь.
Герман отчаянно шарил по карманам. И в конце концов бросил шлюхе свой кошелек.
— Возьми. И кошелек себе оставь. Нет, не надо меня благодарить, черт побери. А теперь ступай, ступай отсюда, неужто непонятно, я порядочный человек…
Шлюха шевельнулась, будто и впрямь хотела кинуться наутек, но не двинулась с места, удивленно глядя на своего добродея.
— Неужто всерьез?
— Да-да. Стой там. Ближе не подходи.
— И делать ничего не надо?
— Нет. Ничего.
Секунду царило молчание, только из-за стены доносились возгласы ночной стражи. Младенец слабо хныкал, мотая золотушной головой. Шлюха распахнула кофту, прижала ребенка к титькам. Но взгляд был устремлен на Германа. Щеки у нее были шершавые, в красных прожилках от холода и пьянства, тело грузное, как у сорокалетней. А ведь ей вряд ли больше восемнадцати-девятнадцати. Внезапно она оживилась. Видать, что-то надумала.
— У меня есть разрешение от властей обслуживать мужчин за городской стеной. Так что не думайте, все по закону. Если дело за этим.
— Как тебя зовут?
— Элоиза.
— Редкое имя.
— Ага. Просто я так себя называю. В моем ремесле так положено.
— А по-настоящему?.. Впрочем, неважно. Ну а пащенку твоему сколько?
— Годик скоро.
— Да… На вид ему куда меньше.
— Плохо растет, горемычный. С едой иногда вовсе худо.
— Понимаю. Расплата за грех. Но почему ты торчишь здесь ночью? В городе коммерция небось получше?
— Ваша правда. Но у меня отобрали разрешение. Эх, долго рассказывать. Я сперва служила в трактире, и здешний пробст маленько помогал мне и защищал. Потом епископ приехал с проверкой, и все пошло наперекосяк. Пробсту пришлось повиниться, а мне остригли волосы, побили плетьми и с позором выгнали вон из города.
— Час от часу не легче.
— Это чистая правда, да простит мне Господь мои прегрешения. Однако ж власти пожалели меня, позволили остаться за воротами, обслуживать приезжих. В базарные дни работы бывает много, а пробст иной раз присылал маленько съестного. Но вчера ночью его забрали вербовщики, и теперь я не знаю, что делать. Может, Господь в милости своей приберет младенца.
— Ступай.
— Как хотите. Значит, я ничем не могу вам потрафить?
— Сказано — нет, ступай отсюда…
— Чудно, на вид мужчина похотливый, вроде бы не должен отказываться, я ведь знаю такую породу.
— Я человек честный, порядочный. Не стыдно тебе этак навязываться? Уходи!
— Простите, простите, коли я не так сказала. Благослови вас Господь за ласку и доброту…
Шлюха еще секунду помедлила, задумчиво глядя на своего посланного небом благодетеля. Потом тряхнула головой, поаккуратнее закутала ребенка и исчезла во мраке. Герман стоял молча, слушая ее удаляющиеся шаги. Потом сполз по стене вниз, сел, закрыв лицо руками, и долго сидел так.
Он не заметил, как вернулся Длинный Ганс. Великан дружелюбно щелкнул его по темечку жестким пальцем.
— Господи Иисусе! Что? A-а, это ты…
Длинный Ганс скрючился возле приятеля и, выудив из бездонных карманов несколько запечатанных красным сургучом зеленых бутылок, довольно хмыкнул.
— Все прошло замечательно. Ей-Богу. Ох и бабенка!
— Ты никого не встретил по дороге?
— Не-ет. А что? Должен был встретить?
— Не знаю. Все равно. Дай сюда.
Герман откупорил свою бутылку и жадно стал пить. Потом отнял горлышко от рта, тяжело перевел дух. Длинный Ганс все хмыкал, ему хотелось поболтать.
— Замечательно все прошло, говорю. Стражник спал как колода. Жена открыла. В одной рубахе стояла у двери-то, хоть куда бабенка…
— Заткнись!
— Никак ревнуете, пастор?
— Молчи! Не желаю я слушать твои бабские истории!
— Господи, обычно-то вы, пастор, не…
— Молчи, говорю!
— Ради всего святого…
Герман яростно присосался к бутылке. Потом привстал и швырнул пустую бутылку в ночной мрак. Послышался звон разбитого стекла, и сверчки на миг оборвали свою монотонную песню. А Герман нахлобучил на голову мешок и вытянулся под стеной. Спать. Длинный Ганс покачал головой.
— Нынче с ним хуже, чем всегда. Ах ты, Господи Боже мой. И ведь молодой еще.
IX. Диспут об Актеоне
Тень скользнула по стене и замерла подле Германова лица. Проникла в тревожный мир его грез. Он застонал во сне и шевельнулся, будто под тяжким грузом. Вскрикнул и приподнялся на локте.
— Нет! Это не я!
— Любопытно.
Путешественник удивленно смотрел на заспанного пастора. Это был статный человек лет тридцати, в синем сюртуке, желтом жилете и желтых штанах. Одежда выглядела нарядно, но казалась тесноватой. Однако на башмаках поблескивали золотые пряжки, а белые шелковые чулки явно были отменного французского качества. Красивый мужчина, видный. Зачесанные назад каштановые волосы слегка припудрены. Лоб, пожалуй, немного высоковат, подбородок — несколько вял. Темные густые брови высоко прорезали лоб, придавая лицу чуть удивленное выражение.
Путешественник задумчиво потер подбородок. Герман вызывающе смотрел на него. Длинный Ганс, нехотя просыпаясь, корчился, точно удав, меняющий кожу.
— Любопытно. Штадельман! Поди-ка сюда, взгляни, тут кое-что забавное.
Низенький чернявый слуга держался на почтительном расстоянии и теперь, крепко прижав локти к бокам, вышколенным галопом поспешил к хозяину.
— Ваша милость?
Рукой, затянутой в белую перчатку, статный господин указал на Длинного Ганса.
— Ты видел что-нибудь подобное? Каков Геркулес. Не меньше семи футов ростом. Надеюсь, мерная лента при тебе?
— Да, ваша милость.
— Ну, тогда за дело. Я запишу.
Слуга опасливо приблизился к ногам распростертого великана и начал обмерять его стопы. В тот же миг Длинный Ганс громоподобно чихнул, и слуга ретировался, как перепуганный кролик.
— Ну-ну, Штадельман, что за фокусы? Гигант совершенно безобидный.
Длинный Ганс со спокойным любопытством наблюдал за манипуляциями слуги. Его милость достал блокнот и карандаш, с интересом дожидаясь результата. Герман побагровел от злости.
— Эй ты, болван! А ну, не трогай моего слугу!
— Слугу? Любопытно. У странника, стало быть, есть фактотум? Вдобавок такой рослый.
— А вам что за дело? По какому праву вы обмеряете моего слугу, позвольте вас спросить? Ганс! Такое нельзя терпеть. Дай этому остолопу как следует!
Длинный Ганс тряхнул ногой, и Штадельман, совершив изящный кульбит, опрокинулся навзничь. Его милость недовольно нахмурил красивый белый лоб.
— Вот как, добрый человек. Но что в том обидного, если я запишу размеры вашего замечательного слуги? Я на досуге немного студиозус и ученый, и капризы натуры чрезвычайно меня интересуют. Будьте же благоразумны. Вот. Звонкий талер. Живо, Штадельман, вставай, нечего разлеживаться там, путаясь в мерной ленте, как Лаокоон в змеиных кольцах.
