нищих и не злополучного пленителя Одиссея, а его более счастливого тезку — лапифа-аргонавта, ставшего киосским царем. Мореплаватели обычно отличаются хорошим зрением.
— Э-э-э… Я думал, вы не читаете художественной литературы, — сказал Ватсон не слишком уверенно.
— И в этом вы совершенно правы, — легко признал Холмс, — зачем тратить время на чертовски занудных греков, когда есть Британская энциклопедия? Тем не менее мне однажды пришлось ознакомиться с соответствующим эпизодом легенд об аргонавтах, и весьма подробно.
— Но зачем? — Ватсон вытянул ноги к огню. Сырая мгла, наполнявшая комнату, чуть отодвинулась от каминного зева, но недалеко: спине доктора было неуютно.
— Зачем мне это понадобилось? — Холмс откинулся в скрипучем кресле, издавшем подагрический стон, и принялся раскуривать давно погасшую трубку. — Ну раз уж оперу на сегодня отменили, развлечем себя воспоминаниями. Как-то мне довелось разбираться в одном чрезвычайно запутанном деле. Не буду посвящать во все подробности, в данном случае несущественные. Скажу лишь, что ключом к важнейшему документу, проливающему свет на все, был шифр, записанный на полях какой-то книги. Увы, владелец библиотеки, в которой находилась книга, не смог мне ее даже назвать. Ножевые ранения очень мешают беседе, особенно когда задеты легкие. Все, что он успел, так это произнести непонятное слово «гилас». В результате мне пришлось основательно познакомиться с классической древностью, в частности со смазливым сынком царя дриопов Теодама и нимфы Менодики, пользовавшегося особой благосклонностью Геракла: мальчика звали как раз Гилас. Во время стоянки «Арго» в Мисии юноша пропал. Лапиф Полифем принимал участие в его поисках, но опоздал к отходу корабля. Потом Гераклу сказали, что юношу утащили нимфы, — добавил Холмс, усмехаясь. — Версия, которая не могла бы обмануть даже инспектора Лейстреда. Очевидно, паренек удрал по весьма уважительной причине: выдерживать объятия Геракла было, наверное, нелегко… Роль лапифа тоже вполне ясна. Впоследствии, как я уже говорил, он стал местным царьком. Ловкий малый.
Ватсон поморщился:
— Холмс, это уж слишком. В конце концов, это просто сказка. Совершенно ни к чему относиться к мифам как к свидетельским показаниям.
— А почему? Мифы — часть реальности, мой дорогой друг. Наша драгоценная империя стоит не только на дредноутах, но и на мифах, — и, заметим, стоит весьма прочно… Так или иначе, изучение аргонавтики ничего не дало, зато отняло много времени: книги, посвященные греческой мифологии, занимали четыре полки. В то время как искомый шифр преспокойно ждал моего взгляда на пятнадцатой странице первого издания трактата Джорджа Беркли «Три разговора между Гиласом и Филонусом», написанного, когда Беркли еще не был епископом и даже не подозревал о существовании дегтярной настойки. К сожалению, я добрался до этого остроумного сочинения, опровергающего материализм, когда было уже поздно: зашифрованный документ потерял всякую ценность ввиду самоубийства подозреваемого. У несчастного преступника не выдержали нервы. Кстати, он поторопился. Когда я попытался все-таки расшифровать документ, выяснилось, что в шифр вкралась ошибка. Так что мне бы все равно не удалось добыть решающее доказательство. Вам неинтересно, Ватсон? Тогда давайте почитаем то, что осталось от «Дейли»… О, а вот это любопытно. В Рио-де-Жанейро задушена неизвестным Рина Роспо, международная авантюристка… Н-да. Надо же, какое совпадение. То есть я хочу сказать: это многое объясняет.
— Можно подумать, Холмс, вас интересуют женщины, — фыркнул доктор.
— Меня интересуют необычные дела, — загадочно ответил великий сыщик и замолчал, созерцая разматывающийся клубок табачного дыма, похожий на сложную математическую формулу.
Ватсон зевнул. Вечер, неудачно начавшийся, обещал столь же унылое продолжение. Увы, Шерлок, разозленный неожиданной отменой оперы, твердо намеревался провести освободившееся время у себя дома, предаваясь хандре и унынию — и упорно желал видеть доктора рядом с собой.
— Скучаете, дружище? — неожиданно спросил Холмс, вынимая изо рта трубку. — И, наверное, думаете, почему я никак не хочу отпустить вас к пациентам? А я все надеюсь, что вот-вот зазвенит колокольчик в прихожей и сюда вбежит перепуганный юноша с известием о краже фамильных бриллиантов, или лорд, у которого похитили юную невесту, или хотя бы тот самый загадочный «доктор С.Т. Н.» из объявления, скрывающийся от могущественных врагов… И через десять минут, после спешных сборов, мы уже на вокзале, а впереди неизвестность… Ах, Ватсон! Хотя бы одно малюсенькое преступление! Это было бы просто восхитительно.
Ватсон слегка смутился.
— Не уверен, что могу разделить ваши чувства, — наконец сказал он. — Я понимаю, Холмс, вы любите свою работу, но называть преступление «восхитительным» — это уж слишком. Преступление по своей сути ужасно. Мне тоже попадаются разные случаи в практике, но я никогда не назвал бы, скажем, лужу гниющей мочи «восхитительной».
— О, слышу голос здравого смысла и консервативного вкуса! Увы, увы, мой дорогой друг: именно потому, что вы так привержены этим достопочтенным ценностям, вы никогда не сравнитесь врачебной славой с сэром Джозефом Листером. Сей великий человек, если вы помните, доказал присутствие вредоносных бактерий в воздухе путем демонстрации четырех бутылок с мочой. У трех из них были длинные изогнутые горлышки, а у четвертой он его обломал. Так вот, моча загнила только в четвертом сосуде, в который проникала пыль, несущая бактерии…
— Ради всего святого, Холмс! Вы будете читать мне лекцию по антисептике? Опыт Листера — это классика.
— Но, возможно, вы не знаете, что сэр Листер с тех пор не расставался с этими бутылками. Он возил их с собой для демонстрации студентам — с большими предосторожностями, как величайшую драгоценность. А ведь в одной из них была именно гниющая моча. В дальнейшем он занимался скисшим молоком и прочими малосимпатичными субстанциями. И, смею заверить, находил все это восхитительно интересным и даже прекрасным. Ставлю гинею против пенни, что временами он просыпался посреди ночи и вставал с постели лишь для того, чтобы понюхать пробирку с какой-нибудь гнилью. И в известных случаях, когда подтверждались его теории, самые отвратительные запахи радовали его не меньше, чем парижанку — новый флакон духов. Такова уж душа подлинного энтузиаста! В поисках истины она не ведает удержу и меры, Ватсон. Удержу — и меры.
Доктор тяжело задумался. В комнате повисла тишина — холодная и сырая, как простыня в морге.
— Может быть, вы и правы, — наконец сказал он. — Мне и в самом деле не хватает интереса к делу. В сущности, я очень посредственный эскулап. Жалкие отчеты о наших с вами похождениях и те занимают меня больше, чем мои пациенты.
— Я иногда заглядываю в них, — признался Холмс. — Временами меня беспокоит, сможет ли читатель угадать подлинную канву описываемых событий. К счастью, вы всегда показываете только сцену, не позволяя читателю проникнуть за кулисы, где иной раз скрывается нечто опасное…
— Вы
