— Вот видишь,— продолжала Поппея,— тебе не в чем упрекнуть меня. Зачем же упрекать в том, в чем я перед тобой не провинилась?
— О прости, прости, Поппея! — Отон протянул к ней руки, но она уклонилась от объятий.
— Нет, Марк, сейчас нужно думать о деле, у нас так мало времени. Мы ничего не можем предотвратить...
— Можем, можем, Поппея! — горячо воскликнул он.— Мы можем бежать, я увезу тебя!
— Куда? — Она устало вздохнула.— Куда мы можем бежать?! Ты предлагаешь мне нечто худшее, чем изгнание. Потерять все, что имеем, влачить жалкое существование, всякую минуту бояться, что нас настигнут и схватят. Очнись, Отон, что ты говоришь! Я пойду за тобой повсюду, но разве ты родился на свет для такой жизни? Я отдам ему свое тело, но разве я отдам ему свою любовь — нашу любовь? Что поделать, Марк, не мы придумали такую жизнь. Помнишь, я говорила тебе: ты должен стать императором? Так стань же им!
— Что ты такое говоришь! Я не понимаю!
— Я не просто отдам ему свое тело, я отдам его ради тебя, ради нас!
— Ради нас,— расслабленно повторил он.
— Да, ради нас! — твердо выговорила Поппея.— Он дорого заплатит за свои мерзкие желания, ты станешь первым в Риме, а потом...
Она замолчала, не договорив, и он спросил, подавшись, вперед:
— Что потом?
Она усмехнулась, прямо глядя в его глаза:
— Есть много способов, чтобы один заменил другого. Никто не вечен, ты знаешь, и к императорам это относится так же, как и к любому другому. Вспомни Калигулу или Клавдия. Чем Нерон лучше их? Он много пьет, много ест. Представь себе, что он выпьет или съест что-нибудь такое, что...
— Молчи! — испуганно прошептал Отон.— Что ты такое говоришь?
Она удивилась:
— А что такое? Только то, что известно всем. Чем Нерон лучше тебя: ты древнего рода, умен и молод.
— Наш род идет от этрусков, мы не римляне.
— И это все, что тебя останавливает? Ты, отпрыск древнего рода, сомневаешься в себе в то время, когда жалкие проходимцы, вольноотпущенники и плебеи правят Римом!
Некоторое время они молчали. Наконец Отон сказал, с надеждой глядя на жену:
— Мне страшно, Поппея.
Она прижала его голову к своей пышной груди, прикрыв ладонью глаза, прошептала в самое ухо:
— Вот так тебе будет не страшно. Доверься мне, Марк, и ни о чем не думай. Я скажу, что делать, когда наступит твой час.
Он ничего не ответил, только порывисто вздохнул и еще плотнее прижался к ней.
Глава четырнадцатая
— Я недоволен тобой, Салюстий,— проговорил Нерон и покосился на стоявшего с правой стороны от его кресла Аннея Сенеку.— Я сочувствую твоей болезни и сам видел, что ты потерял голос, но ты не явился на мой зов, когда я посылал за тобой. Что скажешь в свое оправдание?
В просторной зале, где Нерон обычно упражнялся в актерском мастерстве, их было четверо. Нерон сидел в кресле с высокой спинкой, развалясь и положив ноги на мягкую скамейку. С правой стороны стоял
Сенека, с левой — Афраний Бурр. Актер Салюстий находился перед императором, и лицо его выглядело виноватым.
— Ты молчишь, Салюстий,— недовольно сказал Нерон.— Как видно, тебе нечего сказать.
— Я так страдаю, император.— Салюстий прижал руки к груди и низко наклонил голову.— Я вызвал твое недовольство.
— Оставь свои восточные ужимки, ты не в Александрии. Ты страдаешь? По тебе этого не скажешь, вид вполне цветущий. Скажи, Анней,— обратился он к Сенеке,— разве я не прав?
— Да, вид у него цветущий,— с улыбкой подтвердил Сенека.
— Вот видишь,— сказал Нерон.— Что ты ответишь на это?
— Я отвечаю,— проговорил Салюстий значительно смелее, почувствовав, что гроза прошла,— что лучше мне умереть, чем огорчить своего императора.
— Но ты, я вижу, избежал смерти,— усмехнулся Нерон.
— Да, император,— поклонился Салюстий,— но только потому, что своей смертью мог огорчить тебя еще больше.
— Ты слишком смел,— сказал Нерон и, кивнув в сторону Афрания Бурра, добавил: — Тебе не кажется, Афраний?
Афраний Бурр, стоявший у кресла с каменным лицом, лишь неопределенно повел головой.
— Ладно, Салюстий,— Нерон нахмурился (молчание Афрания Бурра, как видно, не понравилось ему),— рассказывай, если тебе есть что рассказать.
— Я не мог показаться тебе на глаза,— быстро проговорил Салюстий,— потому что у меня совсем пропал голос. Поверь, мне сделалось страшно. Я послал за врачом в Александрию и ожидал его с большим нетерпением. (Салюстий мельком взглянул на Сенеку. Тот смотрел на него прямо и спокойно.) Это была моя последняя надежда. Я решил, если он не поможет мне, брошусь в Тибр.
— Перестань,— поморщился Нерон.— Какая Александрия, при чем здесь Тибр? Что, в Риме уже перевелись врачи? Ну, отвечай!
— Никто не смог помочь мне,— ощутив, что перемена настроения императора не в его пользу, жалобно произнес актер.
— Ты мог бы сказать, я прислал бы тебе врача. Или ты считаешь, что мой врач тоже для тебя не годится?
— О нет, нет! — воздев руки к потолку, воскликнул Салюстий.
— Тогда что же?
— Я не решился.
— Посмотри на него, Анней,— снова повернулся к Сенеке Нерон.— Этот скромник, видите ли, не решился! Я не узнаю тебя, Салюстий. Ну ладно, рассказывай дальше. Что там с тобой произошло?
— Чудесное выздоровление.
— Чудесное выздоровление?
— Да, император.— Салюстий снова прижал обе руки к груди, но под недовольным взглядом Нерона быстро опустил их.— Я и сам не ожидал. Но он приехал и вылечил меня в один день.
— Ты лжешь, Салюстий, этого не может быть,— сказал Нерон.
— Разве мог бы я лгать тебе? В это невозможно поверить, но вот я перед тобой. Я не в силах был выговорить двух слов, а сейчас? Вот смотри.— Салюстий отступил на шаг, поднял правую руку и, придав лицу совершенно зверское выражение, продекламировал, громко завывая:
Так же скажи, отчего ты так плачешь?Зачем так печально слушаешь повесть о битвах данаев,О Трое погибшей...
— Хватит, хватит,— остановил его Нерон,— от твоего крика мы сами сейчас заплачем.
— Я только хотел показать тебе, каким сильным стал мой голос,— виновато отвечал Салюстий.
— Да-а,— протянул Нерон, спустив ноги со скамеечки и подавшись вперед, словно желая получше рассмотреть Салюстия,— ты ревешь, как труба. Как же вылечил тебя твой врач?
— Он делает снадобье,— осторожно начал Салюстий, мельком взглянув на Сенеку.
— Снадобье? Какое снадобье? — еще подавшись вперед, прищурился Нерон.
— Я не могу сказать.
— Что? Это почему же?
— Оно такое... такое...— с запинкой выговорил Салюстий.— Это очень странное снадобье,
— Говори,— Нерон нетерпеливо потряс рукой.
— Тухлые перепелиные яйца и ослиное молоко,— выпалил Салюстий и сделал такое лицо, будто сам только что эти тухлые яйца съел.
Несколько мгновений Нерон смотрел неподвижно и вдруг захохотал, откинувшись на спинку кресла и оттолкнув ногой скамеечку. Она перевернулась, скользнула по гладкому полу и остановилась возле Салюстия. Он поднял скамеечку, поднес ее к вздрагивающим ногам Нерона и аккуратно поставил — осторожно, втянув голову в плечи, словно опасался, что император может пнуть его.
Нерон смеялся долго и весело. Сенека чуть улыбался, мельком поглядывая на Салюстия. Афраний Бурр по-прежнему стоял с каменным лицом, глядя прямо перед собой.
— Ты меня рассмешил, Салюстий,— вытирая ладонью выступившие на глазах слезы, сказал Нерон.— Я удивляюсь, как ты еще жив после такого замечательного лечения. Значит, ваши александрийские врачи лечат отравой? Скажи честно, Салюстий, это, наверное, очень вкусное снадобье?
— Я не знаю,— пожал плечами актер.
— Как это не знаешь, ведь ты съел его!
— Он втирал его в грудь,— сказал Салюстий, виновато улыбаясь.
— Ах, в грудь,— несколько разочарованно проговорил Нерон и, в единое мгновенье сделавшись серьезным (такие резкие перемены настроения были ему присущи), спросил: — И кто он такой, этот твой врач?
— Его зовут Никий,— с поклоном ответил Салюстий,— он грек.
— Грек? — удивился Нерон (так, как если бы актер сказал, что его врач — лошадь или корова).— Ты сказал — грек?
Император Нерон был неравнодушен к Греции, все греческое казалось ему лучше римского: поэты, художники и, главное, публика в театре. Он любил говорить: «Только греки умеют ценить прекрасное». И при этом добавлял неизменно: «Только там понимают мое искусство, грубый Рим не дорос до меня».
— Да, он грек,— кивнул Салюстий.— И при этом из хорошей семьи. Его отец был претором в Александрии, еще при императоре Гае.
— Вот как,— покачал головой Нерон.— И что же, он молод?
— Очень молод. Ему едва исполнилось двадцать лет.
