— Опаздываю я…
— Опаздываешь — приходи завтра.
— Мне сегодня в село ехать.
— Кончишь дело, тогда и поедешь. А если ты не считаешь это делом, поезжай хоть сейчас. И пришли вместо себя другого, кто не спешит и умеет обращаться с бумагами. Да, умеет обращаться с бумагами.
— Ну хорошо, я подожду, кончайте.
— Тут уж извините, тут уж, пожалуйста, извините меня! Не тебе меня учить, я сам знаю, когда кончать… Я с двадцать первого года, если хочешь знать, с тринадцатого июля…
И, увидев, как начинает краснеть Царукян, Завен торопливо проговорил:
— Хорошо-хорошо-хорошо, я извиняюсь.
— Я в таком извинении не нуждаюсь, молодой человек, и, пожалуйста, не размахивай руками. Мы ещё и виноваты. Ты бы посмотрел на свой чек! Кто так ставит печать! Мы на государственной службе находимся, и здесь не лавочка, и потому нечего обижаться… Уж не говорю, что в отцы тебе гожусь… «Хорошо-хорошо…»
Когда дело, казалось бы, шло к концу, Царукян отправился к управляющему:
— Деньги всё-таки не шуточки, — пояснил он Завену.
Царукян вернулся, пожимая плечами.
— Управляющий не против твоей бумажки, а я человек маленький, но я его предупредил, что будет ревизия…
Чтобы получить деньги, кажется, пять тысяч рублей, Завену пришлось в пятидесяти местах поставить свою подпись.
— Подпишись ещё раз, обмакни перо… Подпишись, как в паспорте. Всё, свободен. Пересчитай деньги… И когда тебе дело говорят, не обижайся, выслушай. Знаем, значит, раз говорим, мы ведь тоже живые люди, тоже с чувствами… Считай, считай. Ну вот, теперь мы с тобой в расчёте. Будь здоров.
Проходя мимо магазина «Ткани», Завен вспомнил, что у него есть письмо от жены к этому самому Ерванду Царукяну. «Там у Царукянов бязь для нас куплена, зайдёшь к ним, переночуешь заодно, за гостиницу не надо будет платить».
Завен обнаружил письмо в кармане рубахи. Карман был застёгнут на пуговицу и закреплён для большей надёжности булавкой.
— Не видать тебе твоей бязи, жена, — вслух проговорил Завен, — не зайду я к Царукяну, и на гостиницу придётся потратиться. Разорение…
Однако… банк был уже закрыт, и Завен побрёл к Царукяну. Вот, наконец, и дом, который он искал. Дом двухэтажный, огороженный, с красной калиткой, а на ней вместо звонка — молоточек. «Почему не звонок?» — подумал Завен и тут же догадался: потому, что звонок — электричество, а электричество — деньги. После первого стука молоточком какая-то девочка на втором этаже чуть откинула занавеску, прижалась носом к стеклу и, вопросительно выпятив губу, скрылась. Завен подождал немного, но за оградой было тихо, никто не шёл открывать калитку. После второго стука занавеску откинула другая девочка, года на три-четыре старше первой. Она просто стала смотреть в окно. Завен повертел в воздухе письмом, девочка кивнула головой и показала рукой на почтовый ящик. Потом Завен долго стучал молоточком, но безуспешно. Наконец, занавеска снова пошевелилась, и девочка, та, что была постарше, открыла створку окна.
— Вам кого?
— Мне нужен Царукян.
— Это дом Царукяна.
— Я знаю, что это дом Царукяна.
— Что вам нужно?
— Подайте копеечку, — жалобно протянул Завен.
Девочка недоумевающе вскинула плечи и отвернулась.
Сам Царукян возился в это время у себя в саду возле большого камня. Это был гладкий базальт весом с тонну, одна сторона его была выщерблена.
— А, это ты, молодой человек! Добро пожаловать! Опять по делу?
Завен смотрел то на дом, то на сад — всё делало честь хозяину.
— Своими руками строил. Только стены мастер сложил, но и я тоже наравне с ним потрудился. Вот, смотри, — Царукян показал на ладони, — всё здесь этими руками создано.
Это были руки настоящего каменотёса, грубые, с обломанными ногтями.
— А камень, который ты видишь, он всегда, думаешь был такой? Это я его таким сделал. Он был как этот дом. Одолею и его, — пообещал он, — потихоньку. И для здоровья полезно, и деньги при мне останутся.
— Земля у меня на участке вся будто пропахана, — продолжал Царукян, — ни одного камешка не найдёшь в ней. А вот этот кусок каменистым оказался, я его чернозёмом покрыл. А чернозём не на грузовике привёз, сам перетаскал с соседней улицы, когда там бульдозер работал. Видишь, что за котем13 растёт на этом куске, да ты сорви, попробуй, не стесняйся. — Царукян сам нагнулся, сорвал одну-единственную травинку котема. — Ну-ка, попробуй, поешь, поешь, не обеднеем. Человеку не пристало быть скупым. Это не значит, конечно, что добро своё нужно раздаривать. Мы ведь рабочие люди, не князья какие-нибудь. У меня, например, зарплата — сто рублей да пенсия — тридцать рублей… А как же, я старый партизан!.. Хочу сказать, что, если ты не бережёшь каждую копейку, считай, что ты князь, а не рабочий человек…
…Хотел бы я поглядеть, — думал Завен, — какой из тебя партизан, банковская ты мышь!.. Ты не виноват, что у тебя черепная коробка мала — не много вмещает в себе. Не может же несчастная лопнуть! Ты вызубрил когда-то две-три истины и орудуешь ими всю жизнь, пользуешься ими, как нищий пользуется своим единственным рублём… Ты по копеечке копил уважение к себе, и, господи боже ты мой, так долго ты делал это, что человек может ошибиться и принять его за чистую монету. Взять бы у тебя из рук этот лом, да со всего размаху… о-о-о, лом бы скорее треснул, честное слово!
Ты из тех людей, которые весьма неохотно отдают дань годам жизни; вы теряете по одному волоску в год, но сами говорите: «Волос на голове не осталось». Ваши фотокарточки демонстрируют нам, какими вы были в молодости — закрученные кверху короткие усики, глаза круглые, косо срезанный лоб, и во рту незажжённая папироса: «Курил, теперь бросил. Что я, враг себе, что ли!.. Себе, своему здоровью, своему карману».
Если у такого человека попросить на один день десять рублей — пальто себе, скажем, покупаешь, а десяти рублей недостаёт, — он подумает и скажет:
— А на что тебе эти деньги?
— Пальто покупаю, восемьдесят вот есть, а нужно девяносто.
— Значит, девяносто рублей стоит пальто?
— Да, девяносто… Не можете ли до завтра десятку одолжить?
