А вот и не всё! Я пять лет служил в армии. Мне приказывали — ложись, я ложился, приказывали ползти — полз, приказывали — выше ногу, я поднимал погу выше… А теперь ты хочешь, чтобы я пять лет жил под конвоем? Не выйдет! Ты этого не добьёшься, ты скорее свой затылок увидишь. И пошёл ты со своим Ревазом и его овцами ко всем чертям! Я больше не Павле… Знать не знаю никаких овец… Овцы? Что это ещё такое? Никогда не слыхал. Эх, шёл бы ты отсюда подобру-поздорову… Стены сельсовета сложил Павле, это тебе известно? Снаружи на угловом камне он высек собственноручно — ПАВЛЕ. И на скамье вот этой, гляди-ка, он вырезал ножом — ПАВЛЕ, а ниже вырезал — ИШХАН. И кто-то другой (почерк завеновский) напротив ПАВЛЕ вырезал — МАЙОР. Однажды Павле порвал на этой скамье штаны — зацепился за гвоздь, и Павле взял камень и загнал тот гвоздь поглубже… Это всё Антарамеч, понял! Дом Павле, и здесь допросы твои не пройдут, так и знай! И вообще давай не пугай, не на пугливых напал…
— Я об этих овцах понятия не имею.
— Не имеешь, значит?
— Нет. Не имею.
— Так-таки и нет?
— Не ори на меня, нет!
— Встать немедленно!..
Все знали, что следователь голоден, но обедать его никто не позвал. Он ушёл из села крадучись, как вор.
Есть на свете один-единственный бидза Степан, второго нет. Вот уж, наверное, лет двадцать говорят, что бидза Степан восьмой десяток живёт. Годы идут, а ему всё восьмой десяток. Надо полагать, что когда-то бидзе Степану было сорок, потом пятьдесят, и как же это, ах ты господи, давно было — двадцать, тридцать лет назад. По его собственным рассказам, был он когда-то сильным и смелым, шёл на медведя с дубиной; отдубасит медведя и отпустит на все четыре стороны; тот давай бог ноги, а бидза Степан хохочет вслед и со лба пот вытирает. В селе же говорили, что бидзу Степана не помнят молодым, «так всю жизнь и был семидесятилетним говоруном. А с медведем он во сне, наверное, дрался». Но что бы там ни говорили в селе, бидза Степан нет-нет да и расскажет занятную историю.
— Ещё во времена Ованеса Туманяна знакомые наши азербайджанцы приносили нам гранаты и муку, а мы им взамен мёд и картошку давали. И когда армян и азербайджанцев стали ссорить, те опять приносили нам гранаты и муку, а мы, как всегда, мёдом и картошкой с ними расплачивались. Но однажды гляжу — ходит отец мой вокруг да около этой муки, разглядывает её. Под конец и говорит матери: «Будешь печь хлеб, не давай детям есть, пока сам не попробую».
Но когда хлеб испекли, сам всё же не попробовал его, кинул кусок собаке и стал ждать, сдохнет собака или нет. Три дня ждал.
А азербайджанец, гляжу, тоже мнётся, не хочет наш мёд брать: «Вы мне одной картошки дайте».
Так и жили, вроде бы в мире, а неспокойно. Однажды, помню, играли мы в горах, в биз14 , ихний пастушок и я, и вдруг смотрю, у ихнего пастушонка-то рука дрожит. Я палец и прикусил: ну, думаю, того, неспроста это, держи ухо востро, Степан… Да, а как увидел я это, и у меня рука задрожала. Ничего, думаю, выиграю, а когда он нагнётся, чтобы вытащить биз, я его ножом и… И он, видно, про то же думает, и так шибко думает, что, не дождавшись конца игры, втыкает биз в землю: «Вытаскивай», — говорит. Я ему говорю: «Ты сначала выиграй», а он говорит: «А разве я не выиграл?» — «Не выиграл», — говорю. «Где же я остановился?» — говорит. — «Тебе лучше знать, — говорю, — где ты остановился». — «А, верно, на дрсаптуйте».
А дрсаптуйт — это такая штука: человек может размахнуться и воткнуть нож не в землю, а прямо в брюхо Степану. Скверная штука этот дрсаптуйт.
«Нет, — говорю, — ты на нерсаптуйте остановился». Чуете? Ведь при нерсаптуйте играющему недолго и поранить себя, бывали такие случаи. «На нерсаптуйте, — говорю, — ты остановился». — «На дрсаптуйте», — отвечает. Я-то был прав, а игра есть игра. Бросил он нож, как полагается в нерсаптуйте, и голову себе рассёк. У него из раны кровь течёт, а он жалобно так спрашивает меня: на чём, мол, ты остановился? Я уже было побеждал, но, как увидел кровь, жалость меня разобрала. «Я тоже на нерсаптуйте», — говорю. Тогда он вдруг разозлился — на себя, наверное, и говорит: «Нет, ты уже сделал нерсаптуйт». — «Знаешь ли, братец ты мой, — говорю, — не обойтись нам никак без вашей муки, и вы без нашего картофеля не проживёте, так что не спорь-ка ты лучше со мной…»
Словом, бросил я свой нож в нерсаптуйте и… тоже поранил себе голову. Да ещё как! Заплакал я. Увидел он, что я плачу, не постеснялся, тоже расплакался. Под конец он мне перевязал голову, я — ему. Тогда никаких таких йодов не было, мы помочились на землю, взяли по горсти намокшего песка и залепили друг другу рану, потом погнали своих ягнят — он в одну сторону, я в другую… Погодите, не всё ещё.
Недавно это было. Вёз я к азербайджанцам мёд — на гранаты менять. Вёз на ишаке. Навстречу мне азербайджанец — тоже с ишаком. Я снял папаху, поздоровался, и он снял папаху, поздоровался. Он лысый, и я лысый. И у него на голове след от старой раны, и у меня… Узнали мы друг друга (он вёз гранаты к нам в село). «Ну что, — говорю, — дрсаптуйт или нерсаптуйт?.. А волосы твои где?» — «А твои, — говорит, — где?» — «Да, — говорю, — время-то идёт. Зато вот шрам у тебя остался». — «И у тебя, — говорит, — остался». Я ему: «Подумаешь, шрам». — «И то, — говорит, — верно, была бы голова на плечах, а плешивая она или со шрамом, неважно». — «Согласен, — говорю, — и мы своей головой премного довольны, неплохо служит, и шрам ей не мешает и плешь не помеха». Постояли, поговорили, старое вспомнили, грустно на душе стало. Потом разъехались, повёз он мой мёд на моём ишаке в свои горы, а я его ишака с гранатами к себе в село погнал.
Когда организовывали у нас колхоз, пошёл я туда, дня два поработал с народом. А Абгар, председатель, гляжу, недоволен мной: мол, не работаешь, болтаешь только и людей болтовнёй своей отвлекаешь. «Что ж, не надо, — говорю, — мне вашего колхоза, уйду, коли так, отвлекать не буду». И пошёл я себе — косить траву на старом нашем лугу. Косил, косил, а в полдень, смотрю, Абгар на коне едет ко мне, покачивается в седле. Я ему кричу: «Абгар, не подъезжай! Не снести тебе, видать, головы, не хочешь ты жить, видно!» А он хоть бы что — едет. Я взял косу в руки: «Не подъезжай, Абгар, голову тебе снесу, не вводи в грех, ведь дома у меня девять ребятишек, хоть их пожалей, Абгар. Ты хочешь, чтоб меня в тюрьму упекли? Детей пожалей! Не подъезжай, безжалостный ты человек, добром прошу… Без головы останешься, Абгар, я за себя не ручаюсь… У тебя есть совесть или нет? Что же это ты со мной делаешь, на убийство толкаешь, а?.. Как знаешь, Абгар, как знаешь… Но я снесу тебе голову, а уж там будь что будет, я снесу… прямо сейчас и снесу…» Говорю всё это, косой размахиваю, а он будто и не слышит. Подъехал Абгар, я косу отбросил, стащил его с лошади, подмял под себя и говорю: «Я тебя задушу сейчас, не пощажу». Стал душить его… Душу-душу, ох, изо всех сил! Смотрю, Абгар мой уже дух испускает, ослабел. Этого ты хотел, Абгар? Ну, пеняй на себя… В эту минуту в траве вдруг что-то красное мелькнуло, смотрю, красная книжка Абгара.
