— Теперь он, как тебя увидит, будет знать, чего схлопочет, а, Пит?
Я видела, как у мальчика глаза засияли, когда Джо это сказал, и видела, как ласково Джо отнес его в постель через час-полтора. Осенью этой я будто способна была видеть ну прямо все на свете… кроме одного, чего больше всего хотела, — как от него избавиться.
И знаете, кто под конец мне ответ подсказал? Вера. Во-во — Вера Донован самолично. Кроме меня, только она одна знала, что я сделала — до этой минуты то есть. И сама мне подсказала.
Все пятидесятые Донованы — во всяком случае, Вера с детьми — были среди летних приезжих самыми постоянными: приезжали в День Памяти[1], а уезжали в канун Дня Труда. Уж не знаю, можно было бы по ним часы сверять, а вот календарь — это уж точно. В среду после их отъезда я отправлялась в дом с целой командой уборщиц наводить порядок с носа до кормы. Мыли, чистили, постели разбирали, чехлы на мебель надевали, детские игрушки подбирали, а всякие головоломки в подвале складывали. К шестидесятому году, когда мистер скончался, в подвале головоломок этих больше трехсот набралось — картонные коробки так стопками и плесневеют. Полную уборку я производила, потому как знала, что до Дня Памяти дом почти наверняка так запертый и простоит.
Исключения, правда, были. В год рождения Малыша Пита они приехали День Благодарения[2] на острове провести — дом-то был полностью для зимы приспособлен, — мы только дивились, зачем бы? Ну, да от летних приезжих чего и ждать. А еще через пару-тройку лет они на Рождество пожаловали. Помню, дети Донованов взяли Селену с Джо Младшим кататься на санках с горки и как Селена домой через три часа на Утреннем холме прибежала — вся разрумянилась, а глаза блестят почище брильянтов. Ей тогда восемь было, девять от силы, но она все равно в Дональда Донована по уши втюрилась, я сразу увидела.
Вот, значит, один год они на острове День Благодарения провели, а в другой год — Рождество, и только. Они ведь летними приезжими были… то есть Майкл Донован и его дети. А Вера, хоть и нездешняя, под конец настоящей островитянкой стала — не хуже меня. А может, и лучше.
В шестьдесят первом все вроде бы началось, как прежде, хоть ее муж и погиб в автомобильной катастрофе в прошлом году. Она с детьми приехала в День Памяти, и Вера опять принялась вязать, решать головоломки, собирать ракушки, курить сигареты и соблюдать свой особый — Веры Донован — час для коктейлей, который начинался в пять, а кончался эдак в половине десятого. Только было все это не таким, как прежде, даже я замечала, а я ведь приходящей прислугой была, и только. Дети словно бы притихли, замкнулись в себе — все еще об отце горевали, должно быть, а Четвертого июля, когда они втроем обедали «У порта», так совсем переругались. Помню, Джимми Де Витт — он тогда там официантом работал — рассказывал, что вроде бы спор из-за машины вышел.
Так или не так, а дети на другой день уехали. Красавчик отвез их на материк в ихнем катере, а там, думается, о них еще какая-нибудь наемная прислуга позаботилась. С тех пор я ни его, ни ее не видела. А Вера осталась. Видно было, что плохо ей, но она осталась. В то лето к ней было лучше не подходить. Не меньше шести горничных переменила до Дня Труда, и когда я увидела, как «Принцесса» с ней отчалила, так подумала, что в следующее лето мы ее не увидим, а может, и подольше. Свои прорехи с детьми она залатает, как же иначе? Ведь, кроме них, у нее никого нет, а раз им Литл-Толл надоел, она сделает по-ихнему, и на лето поедут они куда-нибудь еще. Как-никак подходило их время, и деваться от этого ей некуда было.
Из чего видно, как плохо я тогда знала Веру Донован. В таком она никого, кроме себя, не признавала — ну прямо петух на куче дерьма. Приехала на дневном пароме в День Памяти — одна приехала — и оставалась безвыездно до Дня Труда. Приехала одна, доброго слова не находила ни для меня, ни для кого еще, пила больше всегдашнего и выглядела похуже тетушки-смерти, но она приехала, и осталась, и решала свои головоломки, и спускалась — теперь совсем одна — на пляж собирать ракушки, как всегда прежде. Как-то она сказала мне, что Дональд и Хельга, наверное, проведут август в «Соснах» (так они всегда дом на острове называли, да ты и сам знаешь, Энди, а вот Нэнси навряд ли), но они так и не приехали.
Вот с шестьдесят второго она и заладила приезжать после Дня Труда. Позвонила мне в середине октября и попросила привести дом в жилой вид, что я и сделала. Она прожила три дня — красавчик приехал с ней и жил в комнатах над гаражом, — а потом взяла и уехала. А перед тем позвонила мне и велела, чтоб Даги Тэпперт проверил отопление и чтоб чехлы на мебель не надевать.
— Теперь, когда дела моего мужа полностью приведены в порядок, — сказала она, — вы будете меня чаще видеть, Долорес. Может, чаще, чем вам по вкусу. И, надеюсь, моих детей тоже.
Но было в ее голосе что-то, отчего я думаю, что она даже и тогда знала, что это пустые мечты.
В следующий раз она приехала в конце ноября, через неделю после Дня Благодарения или около того, и сразу же позвонила мне, чтоб я все пропылесосила и застелила кровати. Дети с ней, конечно, не приехали — в школе уже начались занятия, — но она сказала, что вдруг они захотят в последнюю минуту провести конец недели с ней, чем оставаться в школе. Может, она не очень-то в это верила, но Вера в душе была девочкой-скаутом, хотела всегда быть готовой, что так, то так.
Я сумела сразу прийти — на острове для людей вроде меня в смысле работы наступил мертвый сезон. Я добралась туда под холодным дождем — голову наклонила, а думала, как всегда в те дни, что с детскими деньгами случилось, и из себя выходила. С моей поездки в банк почти месяц прошел, и мысли эти душу мою разъедали, как аккумуляторная кислота твою одежду разъест или кожу, если попадет на них.
Мне кусок в горло не шел, больше трех часов спать не могла — тут же меня кошмары будили, чуть собственное белье менять не позабывала. А в голове все время стучит, как Джо к Селене подбирался и как он деньги забрал из банка, и опять начинаю думать, каким бы способом их назад заполучить. Я понимала, что надо на время перестать об этом думать, и тогда, может, соображу что-нибудь или вдруг ответ сам собой отыщется, но только ничего у меня не получалось. Вот даже и отвлекусь, но чуть что — и снова в эту яму проваливаюсь. Меня как заклинило, ну просто с ума свихивалась — вот, наверное, настоящая причина, почему я взяла да и выложила Вере все, что случилось.
И ведь я даже не думала ей что-нибудь говорить. С того самого времени, как она заявилась на остров в мае после смерти мужа, злость в ней так и кипела — ну прямо львица с занозой в лапе, так зачем мне нужно было душу выворачивать перед женщиной, которая огрызалась направо и налево, будто весь мир только и думает, как бы ее обосрать. Но в тот день, когда я пришла, настроение у нее наконец переменилось.
Она на кухне прикнопливала к пробочной доске для объявлений, висевшей на стене у двери в кладовую, статью, которую вырезала из первой страницы бостонской «Глоуб». Она говорит:
— Посмотри, Долорес! Если нам повезет и погода будет хорошей, то в следующее лето мы увидим нечто необычайное!
Заголовок этой статьи я и теперь слово в слово помню, хоть уже столько лет прошло: потому что прочла я его, и словно что-то во мне перевернулось. «ПОЛНОЕ СОЛНЕЧНОЕ ЗАТМЕНИЕ В СЛЕДУЮЩЕЕ ЛЕТО ПОГРУЗИТ ВО ТЬМУ НЕБЕСА НА СЕВЕРЕ НОВОЙ АНГЛИИ» — вот что в нем говорилось. И маленькая карта, а на ней показано, какая часть Мэна окажется на пути затмения, и Вера на ней красным кружком пометила Литл-Толл.
— А следующее будет только в конце следующего века, — говорит она. — Может, его увидят наши правнуки, Долорес, но нас-то уже давно на свете не будет… так уж этого мы упустить не должны!
— Наверняка весь тот день дождь будет лить как из ведра, — отвечаю первое, что на ум взбрело, и сразу подумала, что Вера в черных-то ее настроениях после смерти мужа сейчас меня отчитает. Но она только засмеялась и пошла наверх, напевая. Помню, я еще подумала, что погода у нее в голове и вправду переменилась. Не только она напевала, но и от похмелья вроде бы не мучилась.
Часа так через два меняла я белье на ее кровати, той самой, в которой она потом столько времени пролежала совсем беспомощная. А тогда она у окна сидела и плед вязала и все напевает да напевает. Отопление включено было, но дом еще не прогрелся, — домам этим, хоть они на зиму и утеплены, уж не знаю, сколько времени требуется, чтоб прогреться, — так она в розовую шаль куталась. К тому времени с запада ветер задул, и дождь хлестал по стеклам рядом с ней, будто в них песок пригорошнями швыряли. А я как взгляну на окно, так вижу: в гараже свет горит — значит, красавчик рассиживает у себя в комнате, точно мышь в сыре.
