— Ну, значит, не покончишь, — сказал Пеликан.
— Почему?
— Потому что сказал об этом.
— Для меня непереносима мысль, что мы, люди, как те две собаки, играющие на снегу, лижущие друг друга, так преданно, с любовью улыбающиеся друг другу, а завтра они уже не встретятся, не узнают, и пока живы, каждый раз заново надо искать и возводить новое здание отношений с новыми людьми. Друзья, любимые — все это на короткий миг, случайно, зыбко. Трагичность человека в случайности и непостоянстве, главное, в конечности земной судьбы… — Он вдруг увидел, что незаметно когда остался в одиночестве, без Пеликана, исчезнувшего так внезапно, точно сквозь землю провалился.
Они за разговором перешагнули через пролом в изгороди и, ступив на кладбищенскую территорию, прошли несколько могил с деревянными крестами и фамилиями и цифрами на них.
Володя огляделся, но нигде не было видно приятеля. Не улетел он в самом деле, не воспарил на небо.
— Пеликан!.. Пелик!.. Где ты, черт тебя дери!..
Молчание. Ни звука. Беспокойство овладело им. Он подумал, смешно, ничего не могло произойти сверхъестественного и никакой неприятности. Светло, все на виду: ни треска, ни шума падения он не слышал. И все-таки, против воли, зрение его напряглось, убыстрилось дыхание, зажало онемением затылок и ноги.
— Пелик!.. Пелик!.. — Еще не было паники, но в голосе явились надрывные нотки; он бросился между могил, ожидая увидеть что-то непредсказуемо страшное. — Пеликан!.. Пелика-а-ан!.. — Внезапно приятель обнаружился перед ним, преспокойно лежащий вытянувшись на спине во весь рост на могильном холмике. — Ты что здесь? Что ты делаешь? — произнес Володя чуть не дрожащими губами, стараясь не обнаружить свой испуг и то, как запыхался. — Пелик, зачем ты улегся?..
Не поднимаясь с могилы, заросшей травой, Пеликан сказал спокойно, медленно:
— Я лежу и думаю, о чем думает там мертвец подо мной.
Володя облегченно вздохнул — глубоко внутри его существа затихал слабый отголосок потрясения.
— Одних китайцев шестьсот пятьдесят миллионов. Больше полмиллиарда. Нас двести миллионов. У каждого человека есть свои особые настроения, мнения и желания. У двух миллиардов населения Земного Шара бесчисленное множество совпадений и различий. И связей. И все это создал Бог? Что такое Бог? Где Он, в чем Он?
— А ты представь себе эту березку изнутри, из ее березовой души, — сказал Пеликан, поднимаясь на ноги и кладя руку на белоснежный тонкий ствол дерева. — Может она ее внутренним миром понять твой — Цесаркин — мир? Как ты видишь ее цвет, форму. Воспринимаешь шероховатость и нежность березового тела — под твоей ладонью. Слышит ли она, осознает ли наш разговор? И ощущает ли она белизну и протяженность того облака, плывущего по голубому небу? Но она существует — и мы существуем: мы с тобой это знаем. И Бог так же точно вполне возможно — я не утверждаю — может существовать, и мы для Него существуем, хотя мы не умеем, не способны, не доросли, не заслужили — не знаю — осознать Его.
— Пеликан… — Володя развел руками. — Что значит шахматные мозги, и любовь к варенью, и два года высшего образования. Я преклоняюсь перед тобой. Ты — гений.
— Да брось ты. — Пеликан усмехнулся своей пеликановской сдержанной усмешкой.
— А что касается не доросли, не заслужили — очень скоро дорастем, — сказал Володя. — Если Он есть, мы Его скоро увидим, или почувствуем, когда уйдем насовсем туда…
— Не знаю, — сказал Пеликан. Они вышли с кладбища и пошли полем. — Правда, Цес, странно? Карьерствовать и пускаться во всякое подличанье, имея над собой тьму вечных неразрешимых загадок?.. Суетиться… Погляди, чего правители нагородили: врут одно, а делают совсем другое. Свободы печати нет, как и не было. Рабочего человека гнут в бараний рог… Выборы — это курам на смех!..
— Больше всего боюсь, — сказал Володя, — если уедем на Север, я из института уволюсь и меня загребут в армию.
— Да, армия. Ну, это по всему миру уродство. Правители ради своей выгоды нас заставляют сражаться… Собрать бы их всех на огромном стадионе… и пусть убивают друг друга. А мы зрители. Но в жизни все наоборот, — с усмешкой закончил Пеликан.
28
К двум часам дня майское солнце жарило и палило нестерпимо.
Володя сидел над удочкой, и Пеликану никак не удавалось оторвать его от бесполезного гляденья на поплавок и увести от пруда.
У них маковой росинки не было весь день. В ведерке плавало полтора десятка мелких рыбешек, среди них выделялся один крупный карась. Карася поймал Володя — сразу же как только закинул крючок. Рыбалкой он занимался в первый раз в жизни, и сколько он потом ни менял место уженья, сколько ни плевал на своего червяка и ни приглядывался к манере Пеликана, переходя по периметру пруда вплоть до противоположного берега, — не выловил ни одной малявки. Несколько раз поначалу клюнуло у него, но он не подсек, ждал, когда рыбешка потянет ощутимо, как это сделал толстый и глупый карась, — а позже за пять (!) часов не случилось ни одной поклевки. Пеликан по соседству вытягивал одну рыбку за другой, правда, никакого сравнения с Володиным карасем.
При этом сам Володя вошел в тихое и упорное помешательство гляденья на неподвижный поплавок, терпеливого ожидания и надежды, и воображения проплывающих в глубине карасей, не уступающих по размерам пойманному. Голодное оцепенение, жара, запекшийся рот не могли отвратить его от его занятия.
— Ну, пошли, пошли, Цес. Хватит, — говорил Пеликан, начиная раздражаться.
— Погоди еще десять минут…
— Никто не ловит после двенадцати. Ты что, Цес? Только рано утром.
— А вечером?
— Да, вечером.
— Ну, еще три-четыре часа — и будет вечер.
— Ты с ума сошел! — заорал Пеликан в полный голос. — Я ухожу, а ты как хочешь. Ты, погляди, целиком обуглился. Мы здесь на открытом месте, как в крематории.
— Дай пять минут.
— Но пять минут — и всё! Да?
— Хорошо. Тихо, а то спугнешь.
Пеликан рассмеялся.
— Чудак, вся рыба давно спит. Ушла на дно и не шевелится.
— Тихо ты…
— Кто бы мог ожидать от тебя такой усидчивости? Цесарка — флегматик.
— А Пеликан легкокрылый болтун: расскажу Модесту — не поверит.
— Модест и не должен, не имеет права ничему верить, он член партии.
— Если бы не ты, — сказал Володя, и голос у него был восторженный и усталый, — я мог просидеть сколько угодно времени. До завтра. До завтрашнего вечера. Такой азарт… Но… Пелик, спасибо, — если б не ты, я бы вообще не попал сюда.
Вернулись в общежитие, возле женского корпуса им встретилась Инна, невзрачная дурочка, подруга Светы. Это была та самая Инна, с которой Володя ехал в электричке в начале весны, когда он спас немца Райнхарда от контролера.
— Из этой рыбы можно приготовить добрую пищу, — сказал Пеликан, обращаясь к Инне.
Она с вниманием повернулась к нему, но потом что-то вспомнила и хотела прошмыгнуть мимо.
— Постой, — сказал Володя. — Где Светка?
— Не знаю.
В этот момент на лестнице со второго этажа показалась Светлана вместе с третьей их сожительницей — полногрудой и упитанной еврейкой Кларой.
Света сделала движение улизнуть.
Но Клара, увидев Володю, пошла им навстречу:
— Дайте сюда, мы сейчас все приготовим, — произнесла она с самым добродушным видом; очевидно, ей не были даны инструкции и, в отличие от Инны, ей нечего было вспоминать.
Пеликан, превратившийся за одно мгновение в угрюмое изваяние, оттаял, благодарно улыбнувшись Кларе и кинув неловкий и заискивающий взгляд в направлении Светы. А та, улыбаясь отрешенно, словно только что заметила молодых людей, спустилась по ступенькам лестницы и поздоровалась, с видимым неприятием прищуривая глаза и вздергивая кверху подбородок.
Пеликан обомлел и потерял дар речи. Володя, посвященный в его переживания, дивился раскручивающейся, будто на экране кино, несуразице.
С одной и с другой, и с любой стороны все происходящее было полнейшей нелепицей. Эта Света, эта коротконогая хитрая носатая, по его разумению третьесортная, девица — по всем внешним и внутренним качествам явно стояла на иерархической лестнице человеческой значимости где-то гораздо ниже уровня Пеликана. Она появлялась неизменно на танцах и всюду на людях вместе с Инной, словно бы состегнулась с ней, всегда они были рядом, так что на ее фоне Света вроде бы сразу выпрыгивала наверх. Как ни заурядна была Света, срабатывал эффект контраста, потому что Инна с ее веснущатым и рыхлым лицом казалась — и днем и при электрическом освещении — сущей уродиной. И что действительно нельзя было не заметить у Светы — кожа лица у нее была необыкновенно нежная, бархатная с непередаваемо здоровым, по-детски розовым оттенком.
Но, на вкус Володи, черты лица и весь ее облик были таковы, что никакой «цвет лица» или любые отдельные детали не могли быть сами по себе сколько-нибудь привлекательными: главную роль играло все в целом впечатление. Но для Пеликана, видимо, этот «цвет лица» затмил все остальное и явился той самой ленточкой, в которую влюбляется дошкольник, в полной уверенности, что влюбился в девочку-принцессу.
