— Пелик!.. Борька!.. я тебя люблю, — сказал Володя, совершенно, как он верил, трезвый и полностью осознающий свои чувства и побуждения.
— Мы оба полюбили друг друга… Мужская дружба, если она настоящая, несравнима ни с каким другим чувством. Но — именно мужская: покажи мне женщину, которая способна… А, то-то… у женщин не бывает настоящей дружбы…
Володя рассмеялся:
— А помнишь, как Леондрев стоял на четвереньках… и вертел башкой по-собачьи…
— Не вспоминай мне о нем. И о… ней… никогда не вспоминай…
— Ладно. Не буду.
— Пускай она выскакивает за него и… мне плевать!.. Люка — вот была девчонка! Моя Люка… там, в Ейске…
— Мне понравилось, как ты гениально сказал, что жизнь — сейчас. Я в полной, полной памяти… Жизнь — сейчас, всё-всё ерунда…
— Химера…
— Пелик, ты гений!.. Но погляди, чем ты занимаешься, вместо того, чтобы жить сейчас. А? Чем? Вспоминаешь прошлое.
— Да. Признаюсь, Цес… мне больно…
— Уедем на Север. Переведемся на заочное…
— А твоя Маришка?
— Она потом приедет ко мне. Старик напророчил, что я там сопьюсь, что мастеру надо поставить бутылку, прорабу поставить бутылку… Он опытный, Старик. Говорит, в день получки ты в кассе получаешь деньги, а он подсылает к тебе одного кого-нибудь: «Пойдем, мол, отметим…» А там уже двое-трое стоят за углом, ждут. Но я хочу уехать отсюда, из этой тухлятины. Едем?
— Конечно.
— Киря, тихоня верующий, сказал, что я слишком напористо доказываю… что действует только мягкая проповедь, даже чуть-чуть жалобно-просительная… Он считает, что нельзя повлиять на ход событий — само оно движется куда суждено…
— Он умный человек.
— Ну, не умней тебя и меня. Хотя… он хороший, Киря.
— Мы завтра, — сказал Пеликан, — пойдем на почту звонить Хрущеву, почему не отвечает на наше письмо.
— Да, месяц целый прошел! Небось озадачили мы его: пусть задумается обо всех проблемах государства.
— Должен задуматься и ответить, — важно повторил Пеликан, — А ты знаешь, Цес, что у меня неделю из головы не идет?.. Тэсс из рода Д-Эрбервилей. У нас драки были какие-то, разборки. Все прошло, забылось. Даже грандиозное письмо двадцатого съезда, и смерть вождя, похороны, и расстрел Берии, и кошмарные драматические события, когда кажется, что жизнь такие необыкновенные чеканит сюжеты, что куда там самой запутанной выдумке самого изощренного драматурга… А потом они блекнут, стираются. А эту Тэсс я постоянно вспоминаю. Как вздрогну, так вспомню… Художественное произведение сильнее реальной жизни — по крайней мере для тех, кто хочет впечатлений непреходящих… История только тогда буравит воображение, когда она художественно оформлена и вставлена в раму вдохновенного творения. «Алые паруса» Александра Грина и его рассказы… А, Цес? Такое светлое чувство, такое возвышенное счастье… В жизни что-нибудь похожее было у тебя? У меня — нет.
Если бы не презирались между ними сентименты, если бы не была принята сдержанная, «мужественная» форма общения, — Володя без лишних слов обнял бы Пеликана за шею и расцеловал. Он спросил:
— Тебе Александра?.. Нет у тебя к ней?.. Ну, ты понимаешь.
— Почему ты спрашиваешь, Цес?
— Она к тебе неравнодушна. И она тоже умная. Она хорошая.
Пеликан молчал и смотрел, казалось, с грустью перед собой, в стол, сжимая в руке неопорожненный стакан. Володя тоже умолк и украдкой наблюдал за ним, отпивая мелкими глотками горьковатое пиво, ставшее к этому времени на вкус совсем негорьким, даже пожалуй немного сладковатым.
Вдруг Пеликан расхохотался громко и залпом допил свой стакан.
— Цес! Я обещал намекнуть тебе, почему ты не принцесса на горошине. Вот эти все чучела, они из ваты. А ты спишь на матраце, и ничего не замечаешь. Ха-ха-ха! Цес!.. Все равно скоро уезжаем. Открываю тебе роковую тайну!..
Володя не понимая посмотрел на него, потом повернулся к своей кровати, не заметив, как ловко Пеликан захлопнул предыдущую тему.
— Стоп! — Он что-то припомнил. — Рожа пеликанская!.. А я чувствую давно уже, что когда сплю, лежать как-то не так… Так ты таскал из моего матраца вату?
Пеликан хохотал и наслаждался сделанным впечатлением.
— Аккуратную дырочку в углу проделал, и на каждое чучело такой примерно ком. Цесарка, спасибо, милостивец!..
— Ах, ты!.. Истоньшил мой матрац!.. Ты с сегодняшнего дня на нем будешь спать! Ты!.. Позвольте вам выйти вон! поменять, то бишь, матрацы!..
И, недолго думая, он схватил свой матрац, сбросив с него все, что было сверху, на голую кровать. Перетащил его над столом и кинул на кровать Пеликана. И таким же рывком выдернул его толстый матрац и перебросил на свою кровать.
— Цесарка, какой ты крохобор, оказывается. Разве так друзья поступают?
— Ты мне брось, Пеликанище! Дохлые номера не пройдут!..
— Какие-то недели остаются: не мог ты потерпеть. Ай-я-яй…
— Вот ты и терпи! — сказал Володя, тупо и упрямо повторил: — Вот и терпи!..
— Цесарка, — снисходительно улыбаясь, сказал Пеликан, — ты замечательный, удивительный, мстительный и недобрый завистник. А это нехорошо.
Володя засопел, как будто всерьез обижаясь и совсем не улавливая причины своего упрямства и угрюмости: какая-то плотная завеса не отключила, а затупила сознание, и он не хотел, ему сделалось лень шевелить губами и языком и произносить слова.
И его раздражало то, что Пеликан снисходительно улыбается и тоже смотрит на него, казалось, не по-доброму.
Одна бутылка пива от ящика осталась нетронутая.
Они ее не допили, не стали открывать.
32
На следующее утро они полностью ничего не помнили.
Пеликан сидел на постели поставив ноги на пол, локти на колени, и щупал руками голову.
С первого этажа ребята рассказывали фантастические подробности драки: о разбитой, к счастью пустой, бутылке о голову Пеликана, который, как явствовало из рассказа, еще куда-то заходил, пил водку, а Володя с помощью Старика и Райнхарда связал его и, уложив на кровать, запер в двадцать второй комнате, но Валя Ревенко, обиженный на каких-то друзей, и тоже под хорошей мухой, явился и стал его развязывать, тут же мелькнул криво усмехающийся корявый профиль Джона, — Пеликан кричал с надрывом: «Я ни перед кем!.. не снимал туфли!.. и не сниму! нет, не сниму!.. На, бей меня! ну, бей!.. На, гад, бей!.. Ну! ну!.. Свободы хочу! Освободите меня! Развяжи! ты!.. Дайте свободу!..» — Валя уговаривал: «Я тебя развязываю… Борька, ты что? Без понятия?.. Пойдем уделаем их: плебеи… Зверски на меня тянут…» Володя не мог помешать ему, хотя было ясно, что обезумевший Пеликан способен на все, но Володя к тому времени остался один, Старик ушел, единственный разумный человек, и Володя с отвращением наблюдал, как Валя Ревенко из подлой выгоды, давая свободу, губит Пеликана, затем последовала противная сцена драки, по-видимому, Пеликан не видел ни противников, ни их кулаков, мечась в полусогнутом виде, мыча и изрыгая ругательства, похожий на животное, бросался из стороны в сторону, падал, ноги не держали его…
— Голова трещит… Сколько мы вчера выпили, Цес?..
— А здесь на макушке не больно?
— Где? Здесь?.. Нет, изнутри как будто мозги переколотились и… скулят и давят на глаза изнутри… Ох, противно — но надо опохмелиться.
— Я никогда не опохмеляюсь. Я смотреть не могу на спиртное.
— Надо, так велит бродяжий закон. О-ох, тошно мне!..
В дверь постучали:
— Можно? — Женский голос в приоткрытую дверь.
Пеликан мгновенно схватил брюки со стула и начал влезать в них:
— Еще нельзя!..
— Модест в этой комнате живет? Я к нему приехала. Меня зовут Таня. — Незнакомая девушка, симпатичная, пухленькая, с ясным, приветливым взглядом, без смущения ступила к ним и, увидев Пеликана, встала боком к нему, давая ему возможность застегнуть ширинку. — Он на работе? Вечером вернется?
— А, Таня!.. Мы про вас знаем!.. Здравствуйте, — в один голос произнесли оба.
— Цесарка, стели свою постель, быстро!.. Надо прибрать…
— Да ничего не беспокойтесь. Если позволите, я у вас уберу. Для меня пустяки. — Они только сейчас заметили, что в руках у нее чемодан и большая сумка, она поставила их у двери и, подойдя к столу, проворно принялась наводить порядок, составлять грязные тарелки и стаканы, сгребать мусор. — Тряпка найдется? А где у вас веник? — с таким выражением, словно долгое время и много раз занималась уборкой у них в комнате, привычно и обыденно.
— Вот кого он ждал!.. Вот кого он ждал все время, — прошептал Володя на ухо Пеликану, когда они выкатились за дверь, предоставив Тане хозяйничать на свободе и прихватив с собой полотенца и мыло. — Ну, молодец! Ну, я рад за него! А то знаешь, — он продолжал высказываться в умывальнике, где они оказались вдвоем, поскольку был довольно поздний час, — всегда он одинокий и грустный… Жалко его и как-то даже при нем неловко радоваться.
