— Папа не дал мне машину, — пожаловалась Бурцева. — Сказал, что ты и на такси доберёшься. Я позвонила деду. А дедушка мне никогда не отказывает. Правда, классная машинка?
Настя улыбнулась.
Я кивнул и произнёс:
— Неплохая.
С удивлением понял, что ответил Бурцевой искренне. Удивился, что в прошлой жизни ни разу не ездил в «Чайке». Иначе наверняка бы прикупил одну такую для своей коллекции автомобилей. Потому что в салоне ГАЗ-13 я понял, что некоторые автомобили в СССР действительно разрабатывали «для людей». Даже со своими габаритами я почувствовал себя тут ничем не стеснённым (так «вольготно» я не чувствовал себя даже в своём любимом внедорожнике). А ещё я ощутил себя здесь, будто в рабочем кабинете. Ничто не отвлекало от работы (из доступных пассажирам «девайсов» около заднего сидения я увидел лишь стеклоподъёмник).
Машина тронулась с места неожиданно плавно.
Бурцева закурила.
Я повернулся к ней и потребовал:
— Настя, рассказывай, что у тебя случилось.
Анастасия вздохнула, взглядом указала на затылок водителя.
— Дома расскажу, — пообещала она.
* * *
Я смотрел в окно: на фасады домов, на тротуары, на автобусные остановки — почти не узнавал столицу. О той Москве, которую я помнил, сейчас напоминали лишь исторические здания. В остальном же Порт пяти морей в тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году почти не отличался от провинциальных городов. От Павелецкого вокзала мы поехали по улице, очень походившей ночью на проспект Мира в Новосоветске. Для той Москвы, что ещё жила в моих воспоминаниях, тут катастрофически недоставало ярких разноцветных огней. Разве что буквы надписи «Слава КПСС» на крыше девятиэтажного дома выглядели внушительнее, чем похожая надпись в Новосоветске.
Где проживали Бурцевы, я прекрасно представлял. Центр столицы я изучил ещё в прошлой жизни. А Настя указала свой домашний адрес в том (единственном пока) письме, которое я летом от неё получил. Поэтому я не удивился, когда «Чайка» величаво вырулила на Кутузовский проспект. Сидевшая слева от меня Бурцева изображала гида — то и дело указывала дымящейся сигаретой за окно и пересказывала мне историю градостроительства Москвы. В её рассказах я часто слышал выражения «здесь живёт», «здесь жили» и «тут останавливался». Я вспоминал примерно каждого второго из тех людей, чьи имена и фамилии Настя называла.
«Чайка» свернула в ничем не примечательный (на мой взгляд) двор.
— Ну, вот мы и приехали, — сообщила Бурцева. — Сергей, сейчас я познакомлю тебя со своим папой.
* * *
В прихожей Настиной квартиры я сразу же отметил высоту потолков: больше трёх метров. Это отличало её от тех квартир, в которых я уже побывал при возвращении в советские времена. Я замер в двух шагах от порога. Огляделся. Паркет «ёлочкой». Красная ковровая дорожка на полу между расставленными в длинной прихожей высокими (почти до потолка) стеллажами с книгами, креслами и столом на простецких прямых деревянных ножках. Лепнина под потолком, картины на стенах (пейзажи) и большая (но невзрачная) люстра с пятью плафонами. В воздухе витал аромат жареной колбасы, он заглушал все прочие запахи. От него томно заурчал мой почти пустой желудок. Я сглотнул слюну и подумал: «Простенько, но со вкусом».
Настя торопливо и небрежно сбросила обувь. Мельком взглянула на себя в прямоугольное ростовое зеркало. Забрала у меня сумку, примостила её на кресло.
И громко крикнула:
— Па-ап! Мы дома!
А мне сказала:
— Не смущайся, Сергей. Здесь только мы и папа. Мама сейчас у дедушки на даче.
Усмехнулась.
— Мама там отдыхает от нас и работает.
Пожала плечами и сообщила:
— Папа обещал, что приготовит что-нибудь к твоему приезду. Он у меня знаешь, как здорово яичницу жарит⁈ Вот такую!
Бурцева показала мне оттопыренный вверх большой палец.
— Чувствуешь, как пахнет?
Она зажмурила глаза, покачала головой.
— Обычно мы едим яичницу по утрам, — сказала Настя. — Но я подумала, что ты в поезде проголодался.
Дёрнула плечом.
— Ну, и попросила папу… Раз он пожалел для нас машину.
Бурцева поставила передо мной тапки: новые, будто специально купленные к моему приезду. Выждала, пока я переобуюсь, схватила меня за руку и потащила по коридору. Маяком нам служила позвякивавшая где-то там, за одним из поворотов впереди, посуда. Стеклянные дверцы на стеллажах вздрагивали от наших шагов и едва слышно дребезжали. В какофонию этих звуков вплетался едва слышный мужской голос, мурлыкавший «Турецкий марш» Моцарта. С каждым нашим шагом это мурлыканье становилось ближе и громче. Я почувствовал, что к аромату жареной колбасы добавился душок подгоревшего масла, оттенённый запахом крепкого чая. Вслед за Бурцевой я свернул в конце коридора — тут же сообразил, что мы пришли не на кухню, а в столовую.
Я увидел в столовой, как наряженный в белый фартук (с кружевами) невысокий лысоватый мужчина накрывал на стол. С идеально ровной осанкой вышколенного халдея он шагал вдоль накрытой белой скатертью столешницы. Мужчина неторопливо расставлял на столе тарелки, чашки, раскладывал приборы. На нас он обратил внимание не сразу — лишь после Настиного окрика. Мужчина поставил чашку, повернул её ручку в сторону большого не зашторенного окна (я обратил внимание, что ручки всех чашек на столе смотрели в одну сторону). Взглянул сперва на Бурцеву, а затем на меня. Мне тут же вспомнились рассказы о Ленине, которые я слышал в детстве. Точнее, та их часть, где говорили: «…А глаза у дедушки Ленина были добрые-предобрые…»
Карие глаза наряженного в фартук мужчины блеснули в свете невзрачной люстры (копии той, которую я видел в прихожей).
— Папа, познакомься! — воскликнула Настя. — Это Серёжа Чернов.
Уверенно добавила:
— Он мой друг.
Дёрнула меня за руку.
— Сергей, а это мой папа Евгений Богданович.
Евгений Богданович «по-доброму» улыбнулся: одними губами (глаза у него и раньше были «добрыми»).
— Ты чего припёрся в Москву, Чернов? — спросил он.
Звуки его голоса, будто чашка крепкого кофе, прогнали мою сонливость.
Я вынул из кармана пиджака бланк с телеграммой, развернул его и протянул Бурцеву.
Евгений Богданович взглянул на телеграмму лишь мимолётно; и снова по-доброму заглянул мне в глаза.
— Так ты, Чернов, примчался спасать мою дочь? — спросил он. — Дочь полковника КГБ?
Я пожал плечами и ответил:
— Она могла уже и не быть дочерью полковника КГБ.
Евгений Богданович кивнул.
— Резонное замечание, — сказал он.
Бурцев нахмурил неровные брови.
Поинтересовался:
— Так ты, Чернов, явился на штурм Лубянки?
Я снова дёрнул плечом, произнёс:
— Допускал и такой вариант. Среди прочих.
Почувствовал, как Настя сжала мою руку — она её пока не выпустила. Бурцев покачал головой.
— Дури в тебе, Чернов, много. Мне об этом докладывали.
Он хмыкнул, взглянул на дочь. Анастасия чуть ссутулилась.
— Настенька, ты уже сообщила… другу, зачем мы его позвали?
Он слегка приподнял правую бровь. Анастасия выпустила мою руку, потрясла головой.
— Ещё нет, — сказала она.
— Сама это сделаешь? — спросил Евгений Богданович. — Или… я?
Он на два-три миллиметра сдвинул к краю стола тарелку. При этом Бурцев не отводил взгляда от лица дочери.
— Не надо, папа, — попросила Настя. — Я сама…
Глава 12
Столовая в квартире Бурцевых напомнила мне «первую» гостиную в доме моих родителей. Здесь тоже в центре комнаты стоял стол, окружённый четырьмя стульями с деревянными спинками. Был тут и невысокий сервант, за стеклянными дверками которого поблёскивала хрустальная посуда (с таким расстоянием до потолка вся стандартная мебель казалась бы невысокой). На окне едва заметно покачивалась тюлевая штора. В углах рядом с окном притаились тумбы (такого же тёмно-бордового цвета, как и сервант). На каждой — по светильнику с жёлтым абажуром. Диван-книжка и два кресла около стены. Пёстрый ковёр поверх паркета-ёлочки. Обои на стенах: золотистые, с орнаментом в виде блестящих листьев папоротника. И пять картин примерно одинакового размера — на всех я увидел «природу средней полосы»: берёзки, речки и поросшие высокой травой луга.
