Она приходит, снова и снова, чтобы оказать тебе услугу, с мягким стоном, глубоким вздохом, мучает тебя, ты представляешь, как в такой же позе ее берет другой мужчина, может быть, даже тот басист из «Грант Ли Буффало». Ты берешь кусок черного шелка, чтобы прикрыть ей глаза и театрально разложить ее на покрывале кровати, раскинуть ей ноги, чтобы она зияла непристойностью, а потом вводишь его в комнату и поясняешь, что он может делать с ней все, что ему заблагорассудится. И ты смотришь. Конечно, у него больше, длиннее и толще, чем у тебя, и он проводит по ее губам, касается своим хуем изгибов ее пизды и протискивается вовнутрь, и каждое его поступательное движение сотрясает все ее белое тело, он продолжает накачивать ее, оставляя на ее коже набухшие кровоподтеки, навсегда оставляя на ее теле свои отметины. Господи, почему он так долго остается твердым и никогда не устает?! На ее спине сверкает пот, и от его яростных ударов ее груди слегка колышутся, и животные звуки рождаются в самой ее глубине, звуки, которых я никогда не слышан раньше. Или, по крайней мере, она стонала так не со мной.
Ах, не отвратительно ли мое воображение?
Или же, если бы я действительно поделился ей с другим мужчиной, поддавшись своему развратному безумию, может, тогда она не вернулась бы к своему молчаливому Кристоферу, к своему мужу? Может быть, это было именно тем, чего она действительно желала?
Спустя пару лет группа «Грант Ли Буффало» не достигла большого коммерческого успеха и распалась, а вокалист и автор песен собрали «Грант Ли Филипс» и занялись сольным проектом. Но сама по себе эта музыка не смогла больше передать той напряженности и мучительного внутреннего противостояния нашего первого года.
Я так никогда и не узнал, что случилось с басистом и его карьерой. Еще один контуженный в рок-н-ролльной войне.
Французский лицей в Южном Кенсингтоне Лондона был первой школой, которую я стал посещать, и в этой школе не было деления классов по половой принадлежности, так что мои первые месяцы учебы в школе ввели меня в сильное смущение. Я вскоре перестал восхищаться Тур де Франс и континентальными велосипедными гонками и открыл для себя новый вид спорта: девочек. Почему-то раньше я не сильно обращал на них внимание: Испытывал к этим существам другого пола лишь чистое любопытство.
Чтобы отпраздновать окончание первого семестра, директриса организовала маленькую вечеринку, на которую были приглашены все студенты последнего года обучения — и я был одним из них. На этой вечеринке мы могли выпить легких напитков, показаться обществу и даже потанцевать, хотя и под присмотром учителей.
Вспоминая иногда об этом, я думаю, что это должно было произойти почти перед рождественскими каникулами, на время которых студентам из Франции и других стран полагается поездка домой на двухнедельный отдых. Я был неловок, не умел общаться, слонялся от группы к группе, перебрасываясь парой слов со знакомыми и малознакомыми и украдкой бросал взгляды на Катерину Жинард, Руну де Моль, Элизабет Лавель и мириады других девушек, привлекших мое внимание в этом семестре. Некоторые были из моего класса, некоторые из параллельных. Все они казались мне в высшей степени экзотичными, странно нереальными, вылупившимися в женщин из кокона детства, вызывая у меня новые, незнакомые эмоции. И я был раздражен, что не могу их полностью контролировать. Я хотел бы подружиться с этими созданиями, но я не знал — как, я даже не знал, что делать после первого, ничего не значащего разговора.
Директриса наблюдала за залом, распределяя пирожные и печенья, помогая нам справиться с робостью. Чувствуя, что это ей не удается, она наконец дала понять, что настало время для музыки. Это был год твиста. Год правления Чабби Чеккера.
Честно говоря, я и не хотел идти на эту школьную вечеринку, но мама убедила, что перемена обстановки пойдет мне на пользу. Я страстно доказывал ей, что не умею даже танцевать, и за неделю до вечеринки она преподала мне уроки твиста, и каждый день с этого момента я отрабатывал движения в ванной комнате, используя банное полотенце как центр тяжести, шлифуя свои лишенные грации па.
Через шесть месяцев у моей матери развилась раковая опухоль, и она умерла.
Но мелодия Чабби Чеккера была именно той песней, к которой я готовился, и когда прозвучали ее первые аккорды, я поспешно переместился на танцплощадку и начал прилежно вытанцовывать.
И я танцевал так отчаянно, что даже Катерина Жинард — с кривой улыбкой на лице, от которой я растаял, — присоединилась ко мне. «Мы танцевали так и прошлым летом, и зимой» [4], и это было чудесно, и в почтенном возрасте шестнадцати лет я наконец поимел серьезное знакомство с миром женщин. Навсегда. Чтобы никогда с ними не расставаться, терпеть добро, зло, радость и сердечное отчаяние.
Вдохновленный, спустя несколько недель, после Нового года, когда начались уроки, я даже пригласил Катерину Жинард на свидание. Маленькая Катерина, она была похожа на птичку и постоянно мне льстила. Но это совсем другая история. Конечно же, печальная, но виноват в этом не Чабби Чеккер, так что — хей-хо, станцуем твист, круговыми движениями, закрой глаза и представь себе, что ты вытираешься после душа, и твое тело вращается по спирали, и банное полотенце мягко трется о твою кожу. О да!
Вернувшись в Париж, я окончательно погрузился в море секса.
Разношерстный саундтрек, смешавший прилежные звуки джаза (мой сосед по комнате слушал его постоянно), и это вгоняло меня в чертово чувство вины, потому что мне не нравился джаз. Я не испытывал от его искусственных тонов никакой чувственной радости — и все это вперемешку с последними хитами, которые я привез с родины: песни ранних «Биттлз», «It's all over now» «Роллингов», от которых в моих венах начинал бурлить адреналин, от них и другой рок-музыки. Я скоро подрасту и привыкну к этому ощущению, открою для себя чисто эмоциональную силу музыки и буду поражен тем, что от некоторых песен мне хочется плакать, потому что они в буквальном смысле оставляют в душе шрамы — на всю жизнь.
Время безрассудства, глупости и разбитых надежд.
У Луа были светлые волосы цветы соломы, и, на мой неопытный взгляд, она выглядела, как стройная и красивая модель. У нее были маленькие, но тугие груди и кожа цвета фарфора, и каждый раз, когда я входил в нее, я словно терял сознание, уверенный, что это только сон и что он слишком хорош, чтобы продлиться долго. Так оно, конечно, и случилось — вскоре я ей надоел.
