Поезд миновал станцию, скрылся за семафором, а Егорка все стоял и думал: «Что же теперь будет делать этот солдат, за что его так изувечили?». И тут ему вспомнились слова дяденьки Тырнова, сказанные им зимой во время беседы у географической карты: «А за то, чтобы прибавилось капиталу у царя и богатеев».
КАТАВАСИЯ
Поздно вечером на разъезд примчался на дрезине ревизор. Он сразу ворвался в квартиру Павловского:
— Константин Константинович! Очень важное дело. Срочно зовите дорожного мастера.
Павловский немедленно послал Назарыча за дорожным мастером, а сам с ревизором прошел в кабинет. Через несколько минут явился Кузьмичев.
Часа два Павловский и Кузьмичев с озабоченными лицами выслушивали наставления ревизора. Дело оказалось действительно очень важным — разъезд Лагунок попал в число объектов, на которых в этом месяце должен побывать с инспекторским осмотром сам директор дороги. Такого события на разъезде никогда не было, и ни разу еще ни Павловский, ни Кузьмичев не встречались с директором дороги. Но хотя им и не доводилось иметь дело с такой важной персоной, по рассказам других они знали, что это значит и чем это может окончиться.
Директор дороги Сокольский, в сопровождении большой свиты своих непосредственных помощников, каждое лето выезжал на линию и осматривал несколько станций, депо и путейских околотков. Местное начальство узнавало об этом через ревизоров недели за две, а то и за три до выезда комиссии на линию. Точный срок прибытия высокого начальства сообщался накануне. Особое значение имело второе предупреждение. Не будь его, местное начальство очутилось бы в чрезвычайно тяжелом положении. И вот почему. Сокольскому нравилось, когда его встречали не только подчиненные, начальники и их помощники, а и все рабочие, служащие станции и даже их семьи. Он и его свита ездили в отдельном поезде, состоящем из двух служебных вагонов. Водил этот состав всегда один и тот же машинист — Чувяхин. Такая честь выпадала ему за то, что он умел подъезжать к станции так, как любил Сокольский. Все машинисты, строго соблюдая инструкцию, снижали скорость поездов, Чувяхин же делал наоборот — скорость служебного поезда на станционных путях увеличивал. Директор дороги въезжал в свои владения лихо, с грохотом, с ветерком.
…Вот от входных стрелок на всех парах мчится служебный поезд. Вокруг колес вихрится песок, кружатся бумажки. Сокольский стоит на нижней подножке вагона и крепко, обеими руками, держится за поручни. На перроне застыли ожидающие. Когда паровоз приближается к зданию станции, Сокольский поднимает левую ногу. В это время — и ни секундой позже — машинист дает короткий, пронзительный гудок и резко тормозит. Поезд со скрежетом останавливается, и директор дороги, окутанный пылью, опускает поднятую ногу на перрон.
Сокольский разговаривал не только с начальством, но кое-когда и с рабочими, причем, если рабочие жаловались на неблагоустроенность или на какие-либо беспорядки, то он страшно гневался и обрушивался на непосредственных начальников жалующихся: дорожных мастеров, начальников станций, разъездов, депо. Влетало им не за то, что они не сделали чего-то, а за их неспособность улаживать недовольство на месте, без жалоб.
Очень не нравилось Сокольскому, когда по станционным путям бродила домашняя птица.
Сокольский любил награждать подчиненных разными прозвищами. Начальник одной из станций был назван Сапогом Ивановичем, потому что явился в Управление дороги в грязных сапогах. Начальник разъезда Парашино за то, что во время инспекторского смотра по перрону бродили куры, был прозван «Куриным королем».
Рассказав об этих привычках директора дороги, ревизор сел на дрезину и умчался.
Со следующего дня во всем околотке развернулась деятельная подготовка к встрече директора дороги, и чем ближе подступал срок его приезда, тем суетливее и лихорадочнее шла работа.
Путейские рабочие торопливо двигались со своей вагонеткой, кое-где меняли сгнившие шпалы, подсыпали свежий балласт, забивали расшатавшиеся костыли.
Сторожа хлопотали на своих верстах: сметали мусор с полотна, выдергивали траву, красили и обкладывали разноцветными камешками указательные столбики.
Работали от темна до темна.
Самота ходил теперь не как раньше — вперевалочку, с заложенными за спину руками, а, сбросив с себя тужурку и засучив рукава рубашки, носился так стремительно, словно от быстроты его передвижения зависело предотвращение крупнейшего крушения. Как из-под земли вырастал он то у одной, то у другой группы рабочих и не только покрикивал «давай! давай!», но и — чего раньше не случалось — помогал поднимать и перетаскивать какую-нибудь тяжесть. Изменился и набор его ругательных слов. Крепкие, оскорбительные выражения были заменены новыми, совсем безобидными: «чертушки полосатые», «дьяволы непутевые», «обормоты»…
— Уму непостижимо, человек переродился на глазах! — говорил с улыбкой Антон Кондратьевич.
— Погоди, — отвечал Тырнов. — Он сейчас, перед приездом большого начальства, соблюдает пост, боится жалоб. А вот когда начальство проедет — настанет великое воскресенье. Уж тогда-то он примется «христосоваться» с таким усердием, что не возрадуешься.
Раз, а то и два в день приезжал со станции Протасовка старший дорожный мастер Артюхин — важный, седобородый, с крючковатым носом старик. Раньше, когда ему приходилось бывать на разъезде, он перво-наперво подлетал к казарме, где жил Самота, заходил в палисадник и садился за столик. Жена Самоты выносила ему кринку холодного молока. Он выпивал его, затем перебирался в тень, выкуривал трубку и только после этого отправлялся на место, где шла работа. Теперь же Артюхин проносился мимо казармы прямо на перегон.
Егорка хорошо знал, что происходило на станции и вблизи нее.
Рабочие переносили на новое место старые шпалы, рельсы, костыли, битый кирпич и другой хлам. Это доставило всем ребятишкам немало хлопот: нужно было вовремя и незаметно вытащить из своих укромных мест накопленное добро и припрятать его. Егорка с Гришкой успели это сделать — о готовящемся разгроме старого склада они узнали накануне, — а некоторые ребятишки ничего не слыхали, и большая часть их «сокровищ» погибла.
Работа путейцев очень нравилась Егорке, он думал: «Сейчас, наверно, такого хорошего разъезда, как наш Лагунок, во всем свете не сыщешь». По его мнению, только так, а не иначе должны были думать и другие, но он ошибся: нашлись люди, которые не разделили Егоркиных восторгов, и первым из них оказался дяденька Тырнов.
Как-то под вечер Егорка и Гришка вертелись около кладовой. Леонтий Кузьмич и Пашка Устюшкин прикатили с перегона вагонетку, чтобы погрузить на нее накладки с костылями. Прежде чем приступить к работе, они сели перекурить.
— Если бы директор дороги приезжал каждый месяц, то наш околоток красовался бы, как картинка, — сказал Пашка.
— А мы с тобой подохли бы, — ответил Тырнов. — Ведь по девятнадцать часов в сутки шпарим!
— Зато порядок.
— Порядок… — Леонтий Кузьмич крепко затянулся цигаркой, плюнул с ожесточением и продолжал: — А для чего и кому нужен этот порядок? Только для того, чтобы начальнический глаз смотрел ласковее. Камешки всякие красивенькие укладываем, ровные бороздочки проводим, со всяким хламом зачем-то кажилимся, а самое главное запущено: шпалы-то нужно почти сплошь менять, верхний покров пути тоже надо обновлять, и не в двух-трех местах, а, почитай, на всем околотке. Или с костылями? Привезем вот сейчас триста штук и будем вбивать их в гниль, в труху. Нет, это не настоящая работа. Это — катавасия.
— Как?
— Катавасия — вот как.
Когда рабочие укатили вагонетку, Егорка и Гришка заспорили. Гришка утверждал, что дяденька Тырнов сказал правду, что то же самое говорят все рабочие в бараках, а Егорка доказывал: «Нет, не правду» — уж больно ему хотелось видеть Лагунок красивым.
— Чем спорить, Егорка, давай лучше пойдем сейчас на перегон да проверим, — предложил Гришка.
— Выдумал тоже — «проверим». Как же мы будем проверять, если нет у нас никакого инструмента: ни железных реечек, ни молоточка с длинной ручкой, ни ключей?
— Железные реечки да молоточек с ключами не нужны: ими проверяют рельсы, а мы с тобой спорим из-за балласта и шпал.
— Вот это сказанул! А шпалы и балласт как проверяют?
— Балласт глазами да голыми руками, а шпалы можно вот чем: — Гришка поднял с земли большой ржавый гвоздь.
— Гвоздем?
— Ну да, ткнешь им как следует в шпалу и сразу же узнаешь, гнилая она или нет. Пошли!
— Иди ты от меня со своим гвоздем!
— Ага, струсил? — подзадорил Гришка.
— Кто струсил?
— Ты.
— Ни в жисть! Раз так, то пошли!
Егорка сорвался с места. Вслед за ним устремился и Гришка.
