Получить разрешение на отлучку, будь то в обычный или в праздничный день, Назарычу было не так-то просто. Дело в том, что, помимо своих служебных обязанностей, он нес еще и обязанности прислуги в доме Павловского: таскал из колодца воду, колол дрова, угонял в стадо коров. Отпустить Назарыча на несколько часов со станции для «хозяев» было очень и очень нежелательно. «Ну, да ничего, — закончил ночные раздумья Назарыч. — Поди, уважат, ведь я буду вроде именинника — двадцать пять лет…»
Отпрашиваться Назарыч решил не в воскресенье, когда хозяева спят долго, а накануне.
В субботу днем Назарыч зашел в дежурку. Дверь кабинетика была приоткрыта. Павловский за столом читал большую синюю бумагу. Должно быть, что-то очень важное содержала бумага, потому что лицо Павловского было нахмурено.
Назарыч приблизился к двери и, переминаясь с ноги на ногу, сказал:
— С просьбой я. Можно?
— Говори, — разрешил Павловский, отложив бумагу в сторону.
— Мне бы надо отлучиться завтра на весь день.
— Куда?
— Да тут в одно место… За семь верст. На перегон, к путевому сторожу Аброськину.
— Чего это тебя потянуло к нему?
Назарыч замялся.
— Да вот… Надо нам с ним немножко отметить завтрашний день.
— Завтра обычное воскресенье, чего его отмечать.
— Мы с Аброськиным примерно как раз в этот день прибыли сюда… двадцать пять лет…
— Сколько?
— Двадцать пять лет. Первые костыли тут забивали.
— Юбиляр, значит?
— Как?
— Я говорю, юбиляр.
— Да уж не знаю, как там по-вашему, а только — двадцать пять.
Павловский взял в руки синюю бумагу, повертел ее:
— Ты вот что, напомни-ка мне о своей просьбе завтра утром, а то сейчас мне не до тебя.
Назарыч кашлянул, сказал «спасибо» — и направился к выходу.
Перед сном он согрел воды, вымыл голову, подбрил усы и бороду, а затем принялся за одежду. Из ящичка были вынуты голубая с белыми горошинами сатинетовая рубашка, синие суконные штаны и черный пиджачок. Все это надевалось по самым большим праздникам. Рубашку и штаны он аккуратно выгладил катком, а сморщенное место на пиджачке смочил горячей водой и расправил ладонью. Потом он достал из шкафчика коричневый кулечек и проверил его содержимое. Все было в целости: пять длинных конфет, обернутых разноцветными бумажками, — как раз по количеству Спиридонычевых внучат — и столько же пряников-лошадок. Конфетам за это время ничего не сделалось, а вот лошадки немного почернели и усохли.
Припас Назарыч подарок и для своего друга — да какой еще! В день объявления войны через разъезд передавалась депеша о закрытии всех казенок. Услышав эту новость, железнодорожники кинулись в деревню Левшино. Пошел туда и Назарыч, и на его долю досталось две бутылки водки. Одну он помаленьку выпил в большие праздники, а другую припрятал до особого случая. И вот этот особый случай настал. Назарыч вытащил из ящика дорогой гостинец, потрогал сургуч, провел ладонью по стеклу и снова уложил бутылку на прежнее место, чтоб взять ее оттуда в самую последнюю перед уходом минуту: «А то не ровен час, увидит кто-нибудь, и тогда затеется такая канитель, что и не рад будешь».
Спал Назарыч в эту ночь на редкость спокойно и так крепко, что, пожалуй, проспал бы до самого обеда, если бы не забота о начальнических коровах.
Отогнав коров в стадо, Назарыч вернулся в свою комнатку и решил прилечь еще. Но тут в окно донесся голос Павловского:
— Выйди-ка на перрон!
Назарыч вышел на улицу.
Павловский стоял, угрюмо глядя под ноги, и беззвучно шевелил губами. «Опять, наверно, поссорились», — подумал Назарыч.
Константин Константинович и Людмила Сергеевна ссорились очень часто. Об очередном скандале в семье Павловских работники разъезда узнавали сразу же по настроению начальника.
С особенным старанием разряжал Павловский свое послескандальное настроение на том, кто первым попадался ему на глаза. Назарыч почти всегда был на начальнических глазах, а поэтому и самые «горячие блинчики» доставались ему, причем получал он их не только от «самого» — как другие подчиненные, — но и от «самой».
Назарыч поднялся по ступенькам лестницы на перрон и поздоровался.
Павловский что-то буркнул в ответ и выбросил вперед правую руку, так что хрустнули суставы:
— Это что такое?
Назарыч поглядел туда, куда показывал начальник. На кромке перрона лежала серая бумажка.
— А это? — Павловский ткнул носком сапога в торчащую из песка щепочку:
— Щепочка.
— Врешь! Это самый настоящий мусор, за уборку которого ты деньги получаешь. Ясно?
Назарыч промолчал.
— А теперь иди сюда!
Павловский приблизился к столбу, на котором висел колокол.
— Теперь скажи мне, что такое это?
— Колокол.
— Это не колокол, а грязь сплошная. Следуй за мной.
Не менее часа водил Павловский Назарыча по комнатам и закоулкам станции, задавая один и тот же вопрос: «Что это такое?» Назарыч отвечал, и все невпопад. По мнению Назарыча, окна были окнами, стены — стенами, мухи — мухами, начальник же понимал иначе: окна — это пыль, стены — паутина, мухи — зараза.
Потом Павловский отправился на стрелочный пост, строго-настрого наказав Назарычу, чтобы к вечеру все блестело. Напоминать о своей вчерашней просьбе Назарыч не посмел и, тяжело вздохнув, направился к кладовочке, где хранился уборщицкий инвентарь: метла, лопаты, совок. «Проклятая жизнь! Ни тебе мало-мальского уважения, ни отдыха, — думал с досадой Назарыч, шагая по двору. — А что поделаешь? Куда ото всего этого подашься? Никуда. Тут хоть и не уважают, зато жалованье платят да квартира есть. А в ином месте? Там и уважать не будут, и жилья не будет, и жалованья — шиш: бери суму на плечи да палку в руки — и побирайся. Да и тяжело покидать это место, ведь двадцать пять лет».
— Назарыч! Эй, Назарыч! — прервал раздумья звонкий голос начальницы. — Иди-ка сюда!
Назарыч подошел к крыльцу, на котором стояла с ведрами в руках Людмила Сергеевна.
— Сбегай-ка за водой!
— Мне Константин Константинович приказали, чтобы я немедленно принимался за уборку.
— А он где?
— На стрелку пошел.
— Ну и пусть носится, а ты бери ведра и делай то, что я тебе говорю.
Зная строптивый характер начальницы, Назарыч не стал отговариваться, взял ведра и заковылял к колодцу, а вслед ему полетело:
— Когда принесешь воды — наколешь дров.
Принес Назарыч воды, наколол дров и только хотел приняться за свои прямые обязанности, как объявилось новое дело — вылить ночные помои, а ведро из-под них пристроить на оградке таким образом, чтобы его кругом проветривало и обжигало солнцем.
За этим делом и застал его Павловский — он шагал по линии мимо станции на другой стрелочный пост. Увидев Назарыча с ведром в руках около заборчика, Павловский рявкнул:
— Ты что там делаешь?
— Людмила Сергеевна заставили.
— Бросай к чертовой матери все дела и иди сюда!
Назарыч надел как попало на колышек ведро и хотел было идти, но тут выскочила на крыльцо Людмила Сергеевна и сердитым приглушенным голосом пригрозила:
— Посмей только уйти, посмей…
Назарыч снова взялся за ведро.
А после обеда Людмила Сергеевна послала его в лавку в деревню Левшино за спичками.
Вернулся Назарыч под вечер. К этому времени супруги помирились, и он сразу перешел под начало Константина Константиновича. Отдыхать ему не дали ни минутки, потому что, пока он ходил в деревню, объявилось очень срочное дело — вызвать на станцию всех движенцев. Зачем это нужно, Назарычу не сказали. Об этом знал только один Павловский. Дело было действительно срочное. Константин Константинович разговаривал по телефону с ревизором и узнал, что директор дороги приедет на Лагунок послезавтра ровно в два часа дня. Ревизор рассказал, что на одной из станций, где уже был смотр, директору дороги страшно не понравилось, что квартиры служащих и рабочих не побелены. «А у вас как?» — спросил ревизор.
— У нас побелены, — ответил Павловский.
В самом же деле многие квартиры были не побелены, и вот теперь эту работу нужно было провести в экстренном порядке.
— Быстрее! Быстрее! — поторапливал Назарыча Павловский.
ГРИШКА ПРАВ
Егорка натолок полный стакан соли, Феня пригнала корову из стада, Петька с Ванькой пришли с улицы, а отца все не было и не было.
— Не пойму, — беспокоилась мать, — чего это начальник так долго держит отца. Уж не стряслось ли что-нибудь?
— Я схожу за ним, а? — вызвался Егорка.
— Сбегай уж, что ли. А то ведь он и не поужинал.
Егорка положил пестик на лавку, кинулся к двери и столкнулся с отцом.
— Ты это куда так мчишься? — спросил отец.
— За тобой послала, — ответила мать. — Садись-ка скорей да ужинай. А ты, — повернулась она к Егорке, — не вертись под ногами.
