— Как?
— Катавасия — вот как.
Когда рабочие укатили вагонетку, Егорка и Гришка заспорили. Гришка утверждал, что дяденька Тырнов сказал правду, что то же самое говорят все рабочие в бараках, а Егорка доказывал: «Нет, не правду» — уж больно ему хотелось видеть Лагунок красивым.
— Чем спорить, Егорка, давай лучше пойдем сейчас на перегон да проверим, — предложил Гришка.
— Выдумал тоже — «проверим». Как же мы будем проверять, если нет у нас никакого инструмента: ни железных реечек, ни молоточка с длинной ручкой, ни ключей?
— Железные реечки да молоточек с ключами не нужны: ими проверяют рельсы, а мы с тобой спорим из-за балласта и шпал.
— Вот это сказанул! А шпалы и балласт как проверяют?
— Балласт глазами да голыми руками, а шпалы можно вот чем: — Гришка поднял с земли большой ржавый гвоздь.
— Гвоздем?
— Ну да, ткнешь им как следует в шпалу и сразу же узнаешь, гнилая она или нет. Пошли!
— Иди ты от меня со своим гвоздем!
— Ага, струсил? — подзадорил Гришка.
— Кто струсил?
— Ты.
— Ни в жисть! Раз так, то пошли!
Егорка сорвался с места. Вслед за ним устремился и Гришка.
Ребята взобрались на насыпь и направились к стрелочной будке.
Егорка подошел к стрелкам и удивился.
Еще позавчера днем, когда он приносил обед отцу, тут все было по-старому; чернел слежавшийся, пропитанный мазутом, балласт; на потрескавшихся шпалах, под рельсами, виднелись большие вмятины; во многих железных подкладках зияли дыры — не хватало костылей.
А сейчас — вот это здорово! — балласта почти не было: его заменили чистенькой серой щебенкой. Вместо шпал лежали здоровенные просмоленные брусья. Не оказалось и старого с выщербленным концом передвижного рельса. На чугунных плитах, густо смазанных мазутом, красовался новый рельс, крепкий, без единой зазубринки, с острым, как кинжал, концом.
Егорка рванулся вперед, добежал до первого бруса, постоял немножечко на нем, а затем степенно пошел по раскаленным от солнца камешкам, зорко всматриваясь в каждую мелочь. В отверстиях железных накладок и подкладок сидели болты и костыли — значит, рельсы держались крепко. Тяги — длинные болты — были привинчены к рельсам двумя гайками — ни за что не ослабнут.
Там, где передвигается рельс, Егорка нагнулся и подергал новенький, с медным ободочком, замок — закрыт ли? Замок был закрыт. Затем Егорка отступил немножечко назад, присел на корточки, внимательно посмотрел из-под руки вдоль линии. Время от времени он склонял голову то вправо, то влево, почти касаясь щекой земли, и часто прищуривался: так делал мастер Самота, когда проверял, ровно ли уложены рельсы.
Убедившись, что рельсы уложены как следует, Егорка поднялся, заложил руки в карманы, отставил правую ногу и сказал:
— Тыкай своим гвоздем!
— Тут тыкать нечего, тут вчера все правильно сделали, — ответил Гришка.
— А ты тыкай, тыкай, — настаивал Егорка. — Где твой грязный балласт? Где твои гнилые шпалы? Проспорил!
— Ну и ткну!
Гришка наклонился и ткнул гвоздем в брус. Гвоздь чуть царапнул черную поверхность бруса, обнажив «белое мясо».
— Ага, нарвался! — торжествовал Егорка.
— Ну и нарвался. Пусть тут будет по-твоему. А теперь пойдем вон туда, за стрелку.
Почти сразу же за стрелками друзья вступили на плотно слежавшийся грязный балласт, покрытый кое-где травкой.
— Видишь? — сказал Гришка. — Разве хороший балласт такой бывает?
— Бывает!
— А вот и врешь. Хороший балласт должен быть чистеньким, чтобы, когда идет дождь, вода свободно проходила сквозь него.
— А зачем ей проходить, твоей воде? — не сдавался Егорка. — Думаешь, она рельсы зальет? А если и зальет немножечко, то поезд все равно пройдет по ним. Как колесами надавит, так брызги во все стороны полетят.
— Вот это сказанул, так сказанул. — Гришка хихикнул. — Вода это тебе, брат, не что-нибудь такое, она течет ручеечками. А они, знаешь, какие? Бороздочками да дырочками быстро источат все полотно. Шпалы-то вместе с рельсами и просядут. Заедет поезд на такое место, и — трах-бах! — крушение.
Рассудительные слова Гришки вконец рассердили Егорку. Некоторое время друзья шли молча. Потом Гришка вдруг остановился и, зажав в руке гвоздь, нагнулся.
— Смотри вот на эту шпалу. Сейчас я буду пробивать ее.
— А чего ее пробивать? Она крепкая. — Егорка отвернулся.
Гришка поднял руку с гвоздем.
— Погоди! — Егорка присел. — Хитрый очень. Если изо всей силы ткнуть, то гвоздь в любую шпалу войдет, потому что он острый. Давай буду тыкать я.
— На!
Егорка приставил гвоздь к шпале и надавил его. Гвоздь не лез.
— Ты вдавливай, вдавливай как следует, — требовал Гришка.
— Я и так изо всей силы.
Егорка пыжился, сопел, повертывая руку и так и эдак, но гвоздь по-прежнему не лез.
— А ты вот как пробуй!
Гришка хлопнул ладонью по Егоркиному кулаку, и гвоздь моментально, почти до середины, вошел в шпалу.
Этого Егорка не ожидал.
— Ага, ты так, ты так! — он стукнул кулаком по Гришкиной спине.
Началась драка.
Обратно возвращались порознь: Егорка шагал по шпалам, а Гришка — сбоку линии, по дорожке.
Около казармы противники разошлись в разные стороны.
— Уж теперь-то ты на лужайке не показывайся! — крикнул на прощанье Егорка. — Все бока обломаю.
— Ладно, посмотрим, — принял вызов Гришка.
НЕ ХОЧЕТСЯ БЫТЬ СТАРИКОМ
Егорка решил показаться на лужайке, когда солнышко начнет закатываться. Самое подходящее время, рассудил он. На улице будет много ребятишек. Пусть все увидят, как он станет обламывать Гришкины бока. Пожалуй, так бы оно и получилось, если бы не станционный сторож Назарыч.
Назарыч пришел к Климовым, когда отец усаживался за стол — он собирался на дежурство и ужинал один, — а Егорка сидел на полу около приоткрытой двери, намереваясь юркнуть в нее, как только мать сунет в печку ухват за чугуном со щами.
Ванька, Петька и Мишка играли у крыльца. Сережка, как всегда, лежал в зыбке, а Феня отправилась корову встречать.
С трудом перетащив больную ногу через порог, Назарыч поздоровался и торопливо сказал:
— Погоди, Тимофей, ужинать, экстренная срочность объявилась.
— Что такое? — отец поднялся из-за стола и поставил около Назарыч а табуретку.
— Сейчас разъясню.
Но вместо того, чтобы сесть и рассказывать, Назарыч шагнул в угол, зачерпнул полный ковш воды и жадно припал к нему. Пока он пил, все молча и с беспокойством смотрели на него. Тревожили не столько слова «экстренная срочность», сколько вид Назарыча: борода всклокочена, фуражка сдвинута на макушку, ворот рубашки расстегнут, медная пряжка казенного ремня блестит не на животе, а на боку.
Когда Назарыч опустил в ведро пустой ковш и, тяжело отдуваясь, сел на табуретку, отец спросил:
— Что с тобой, Назарыч?
— Замаяли… Рвут меня на части с самого раннего утра, аж кости трещат.
Егорка передвинулся на середину комнаты.
Назарыч снял фуражку, вытащил из кармана большую цветастую тряпицу, провел ею по вспотевшей лысине, а затем начал усиленно приглаживать рукой бороду.
— Я-то для чего понадобился? — прервал молчание отец.
— Совсем замотался и уж забыл, зачем пришел, — встрепенулся Назарыч. — Иди-ка ты, Тимофей, на станцию. Сам вызывает: «через пять минут чтобы все движенцы были у меня». Я уже всех известил. Иди-ка и ты поскорее.
Отец надел фуражку, сказал: «Поем после» — и вышел.
— Оба лютуют? — спросила мать.
— Друг от друга не отстают. А что поделаешь, ну что? Ничего, как есть ничего, — ответил сам себе Назарыч. — Сегодня-то я хотел… А они как со мной… Сегодня…
— Погоди, Назарыч, — прервала мать, направляясь к печи. — Я сейчас.
Она налила в миску щей:
— Садись-ка похлебай.
— Да ведь я не потому, — застеснялся Назарыч.
— Садись, садись.
— Ну, ладно, коли так…
Назарыч перекрестился, сел за стол. Щи он хлебал обеими руками: руку, в которой была ложка, поддерживал второй рукой.
— Не боятся они бога, ироды проклятые, — сказала сердито мать, глядя, как дрожат руки Назарыча.
— Не боятся, — согласился Назарыч. — Сам-то вытащил из кармана часы, щелкнул пальцем по крышке и говорит: «Чтобы через пять минут все были на месте». А я что — птица? На одного Калинкина потратил время в два раза больше, да на Масленкина… Масленкина… — Назарыч вдруг положил ложку на стол, поднялся с табуретки и зачастил:
— Ах ты, беда какая. Ах ты, окаянство!
— Что такое? — встревожилась мать.
— Так ведь забыл, совсем забыл про Масленкина. Мне надо было зайти к нему с самого начала, а я запамятовал. Ах ты, беда!
— Да ладно, поешь, а потом пойдешь, — уговаривала мать.
— Что ты, что ты!
