и оно разошлось по телу, приятно ухнуло в животе, в голове. Я впивал в себя Катину ошарашенность – а она не сводила глаз с чемодана, стояла побледневшая, встревоженная… одухотворённая. На миг она показалась мне увеличенной копией Изольды. А потом, в лёгкой полутени крышки, я увидел саму Изольду и, оттолкнув Катю, не успев ничего подумать, захлопнул чемодан. Кончики пальцев обожгло, застёжки накалились.
– Ауч!
Катя отмерла. Затрясла меня, что-то спрашивая. А у меня перед глазами стояла Изольда, но не с полуприкрытыми веками, не отрешённая и спокойная, а раздражённая, сердитая, злая. В ушах звенело, и это было, как будто кукла всхлипывала. Всхлипывала, дёргала, звала…
– Олег!.. Олег!
Это звала и дёргала Катя. Я помотал головой, нажал ладонями на глаза. Поплыли цветные кляксы.
– Ты что? – испуганно повторяла Катя. – Олег?
Я и сам не знал, что со мной. В голове взрывался фейерверк. Катю я видел как сквозь цветное марево.
– Устал, наверно, – чтобы сказать хоть что-то, пробормотал я. – Я… не спал сегодня.
– Может, врача позвать? – тревожно спросила она.
– Не надо врача. Мне просто поспать надо. И всё.
Катя была красивой, от неё приятно пахло, от неё как будто свет исходил, но мне очень хотелось, чтобы она скорее ушла из комнаты. Воздуха не хватало.
– Нож дай, пожалуйста.
Преодолевая дурноту и марево, я нашарил в шкафу нож. Протянул ей. Катя отпрянула от лезвия; осторожно перехватила за ручку. Скомканно попрощалась:
– В общем, если захочешь, ты скажи…
– Что захочу?
– В театр. Если что – зови… Мне точно уйти?
– Да, да!
Мне показалось, она помедлила – совсем как я на её пороге. Потом хлопнула дверь. Я добрался до кровати, лёг поверх покрывала. Надо было открыть окно, впустить воздух, но если бы я сейчас встал, то не дошёл бы до окошка, упал.
Бред.
Да что творится?
Спустя минуту я слегка отдышался, но мушки перед глазами всё ещё роились. Пришла мысль об Изольде: кажется, ей не очень понравилось, что я кого-то привёл. А может, наоборот, она пыталась впечатлить Катю…Чушь какая. Сам-то хорош: позвал девушку и дичь учудил. Удивительно, что она ещё попрощалась вежливо. А то могла бы не так…
Тренькнул телефон.
«Ты как? Точно врача не надо?»
Номер был незнакомый, но отправитель угадывался легко.
«Всё ок. Извини».
Я убрал телефон, закинул руки за голову. Интересно, Катя про театр всерьёз сказала? Если да – зачем ей это? С чего звать меня с собой?
Я знал, что мои куклы в тысячу раз лучше любых театральных. Но сходить в театр всё равно хотелось – из-за Кати, конечно. Желание пройтись с ней боролось с отвращением ко всякой театральной мысли.
Я спросил себя, почему же тогда так много думаю о куклах.
– Не знаю.
Поднялся, взял чемодан. Открывать не стал: чувствовал, что Изольда всё ещё сердится. Не хотел видеть её раздражённой – совсем как маму. Я терпеть не мог, я боялся маму, когда она раздражалась. В неё словно вселялась какая-то другая женщина – чужая, страшная. Я не знал, что она скажет, что сделает, как отреагирует. Мне хотелось поддержки – а она только смеялась надо мной или подкалывала. Хотелось, чтобы она обняла – а она отворачивалась. Хотелось убежать на край света, но куда убежишь от мамы? Мама всегда с тобой.
Приступы раздражения у неё случались всё чаще – я знал, это из-за отца. Мне кажется, лет в тринадцать я впервые начал задумываться о том, что ненавижу его. Не просто не люблю – ненавижу.
А в какой-то момент всё прекратилось, так резко, что стало не по себе. Словно стих ветер перед грозой. Но случился не гром, а солнце: мама вдруг стала спокойной и радостной, совсем как в моём детстве. Готовила мне оладьи к приходу из школы, гладила рубашки, утром вставала, чтобы меня проводить. На отца не обращала никакого внимания, словно его не было. А если и замечала – посмеивалась, давала подзатыльники в шутку, когда он являлся пьяным, и только. Будь я помладше – прыгал бы от счастья. Но в этот раз нутром чуял: что-то не так. Всё пытался разузнать, выведать, что произошло, почему мама так изменилась…
А потом увидел её с тем рыжим.
…Мысли о маме разожгли тоску. Безжалостно, мощно окунуло в прошлое; в носу засвербело. Я почувствовал себя бледным, картонным, мягким, как размокшая декорация.
Протёр чемодан локтем и устроил рядом с собой, у подушки. Опять лёг. Угол чемодана впивался в бок, но это позволяло ощущать себя настоящим. Я заснул; снилось, что я тюлень – ленивый и огромный, который только дрыхнет и ест. Потом тюлень превратился в толстяка Кабалета и принялся жаловаться на боли в спине: мол, живот так тяжёл, так мешает, что тянет спину. Лишний живот, чужой…
Когда я проснулся, общага молчала, дремля. Что-то назойливо вертелось в памяти; я по кусочкам, как мозаику, сложил сон… А потом вскочил, зажёг свет и бросился к столу. Распахнул чемодан, схватил Кабалета. Ощупал его пузо. Оно и вправду было солидным, как вытянутая надутая груша. Осторожно, едва дыша, я стянул с него клетчатые брюки и приподнял камзол. Живот как живот. Сидит крепко.
Орешета прищурил третий глаз. Я выпустил Кабалета, на автомате шагнул назад, споткнулся об стул и чуть не полетел. Вернулся, сжал зубы, взял из гнезда Изольду. Стараясь не встречаться с томным загадочным взглядом, внимательно осмотрел её. Потрогал ноги, руки. Пригладил волосы. Поднять юбку не посмел. Да и что она могла там прятать!
Дрожащими руками я положил Изольду обратно, убедив себя в том, что у неё-то точно нет ни третьего глаза, ни какого-то там лишнего живота. Тьфу. Дурацкий сон.
Уснуть снова я так и не смог. В шесть утра встал, привёл себя в порядок. Я не знал, во сколько встаёт Катя; решил подождать до последнего и постучать к ней. До последнего – в смысле, до того момента, как придёт крайняя минута выходить в школу. Надо же – мамы рядом нет; её вообще нет. А я до сих пор хожу в школу. Какая бы чепуха с тобой ни случилась, с утра ты всё равно идёшь в школу…
На миг захотелось плюнуть на всё, нажать delete и удалиться из жизни.
Я знаю, дурацкие мысли. Как-то я ездил на олимпиаду в Питер, продулся, ушёл гулять без ведома куратора и заблудился в переулках. В Москве, по сравнению с Крапивинском, очень, очень шумно. Я не расслышал телефон, когда мне звонил куратор и сокомандники.
