в нежилой тьме его очков мелькнуло нечто, огонек какой-то.
— Нумизмат.
— Не-ет, ты шутишь? Да ведь я и сам... нумизмат! Ну-ка, ну-ка, расскажи. И что же он собирает? Конечно, я понимаю: ездит по заграницам, ему и карты в руки, вот и собирает. Валю... монеты там разные, да? И золотые есть?
— Есть.
— Хо! Что это мы, Жора, про пиво совсем забыли, выдыхается. Официант! Еще шесть! Ах ты, Георгий! Победоносец!
* * *
«ПРОФЕССОР-ХУЛИГАН!» — так озаглавлен был фельетон, напечатанный в «Правде Благова» на следующий день после отлета Всеволода Петровича в Японию. Начинался он замысловато, с тонким намеком на неотвратимость полного морально-нравственного крушения героя фельетона. «Как гласит народная мудрость, лиха беда начало. Известному профессору, знаменитому кардиохирургу В. П. Чижу мало показалось славы медицинского светила, захотелось ему еще и славы, так сказать, «по совместительству», славы политиканствующего демагога. Лавры некоего столичного академика, провозглашенного «борцом», «непримиримым воителем», не дают спать нашему многоуважаемому профессору. И вот...»
Далее речь в нем шла о том, как возжелавший славы труженик скальпеля во главе группы подвыпивших юнцов и хулиганствующих элементов вышел на так называемую «демонстрацию», которая никем не была санкционирована, прикрывая неуемное свое честолюбие безответственными лозунгами. При этом очень тонко высказывалась мысль, не подпоил ли профессор юнцов медицинским спиртом, поскольку наверняка в подведомственном ему кардиохирургическом центре этот вожделенный продукт чуть ли не рекой льется и не попользоваться им может разве что только круглый дурак. Надо отдать должное автору фельетона: он нигде прямо не утверждал, что сам профессор был в стельку пьян, но, опять же, можно предположить и такое. Благодаря оперативным действиям органов правопорядка удалось вовремя пресечь хулиганские выходки, ликвидировать очаг в самом зародыше, в противном случае неизвестно, какие беды могли обрушиться на город. Кончался фельетон традиционным: «К ответу!»
Обкомовский шофер Евсей Митрофанович ткнул в фельетон пальцем и сказал:
— При Сталине такого не было и не могло быть. При Сталине профессора сидели где полагается, знали свое место.
«А где им полагается сидеть?» — хотел спросить Егор Афанасьевич, но посмотрел на каменный профиль шофера и не спросил. Сам пробежал фельетон, пока ехали от дома до обкома и подумал: «М-мда, не Гоголь, не Марк Твен, но ничего, сойдет».
А во дворе профессорского дома в это время ораторствовала среди старух теща главного врача горбольницы:
— Вот они, профессора, академики! Совсем зажрались! Чего еще надо: машина за им каждый день приезжает, по заграницам мотается, не вылазит, барахла навез вон сколько! А еще и хулиганствует! Мой зятек с утра до ночи вкалывает, а и половины того не имеет!
Зять ее в тот момент стоял у раскрытой форточки, слушал и усмехался: «А ведь права тещенька! Давай, давай, маманя! Так его, сердешного!» Открывались форточки и в других квартирах дома, в котором, надо заметить, в основном проживали медицинские работники высоких рангов, труженики горздравотдела, и расцветали окна то просто веселыми, то злорадными, то ехидными улыбочками. Что ни говори, а все же приятно, когда коллега твой, собрат, пусть слегка, но споткнется, особенно если этот собрат вырвался вперед, имел наглость обогнать. Все мы бежим в одной упряжке, в одну линию, и каждый из нас ревниво косится на рядом бегущего, чтобы не забежал тот, не выскочил вперед. Зависть — коварная штука, завидуют все, но добрый человек позавидует и восхитится, у плохого же она превращается в злобу и ненависть.
— Квартеру четырехкомнатную оттяпал! — продолжала кричать теща во дворе. — Это за какие такие заслуги! За хулиганство? Алкоголиков плодить? Надо еще проверить, чем они там в этой квартире занимаются! Может, самогон варют и студентов спаивают! А то с каких же денег ихний Жорка каждый день пьяный шляется!
С раздраженным шумом распахнулось окно, и высунулась Марья Антоновна:
— Сама ты такая! И зять твой жулик и прохвост!
«Э-э! — спохватился главврач горбольницы. — А вот это уже ни к чему!»
— Мамаша! — крикнул он в форточку. — Прекратите сейчас же! Идите домой!
От криков этих проснулся, очнулся в своей комнате Георгий Николаевич. С трудом отодрал от подушки голову и ошалело уставился на окно. Но голубело окно тихим и ласковым весенним днем, мирно проплывали в нем разомлевшие от благости облака.
— Что? Где? — громко спросил Георгий Николаевич, однако никто ему ничего не ответил.
Накинув на тощее тело шелковый китайский халат с пагодой во всю спину — подарок Всеволода Петровича, — изрядно уже замызганный, он босые ноги вдел в тапочки и прошлепал на кухню, обнаружив там плачущую Марью Антоновну.
— Что-то случилось? — осторожно спросил он.
— Вот, читай, сын! — протянув ему газету, трагически запричитала Марья Антоновна, — Читай! Слушай этот позор! — она простерла руку к окну, — слушай, как поносят наш дом мерзкие люди! А ты никак не можешь взять себя в руки, на тебе лежит наш позор, сын! Ах, скорей бы мне умереть!
— Да, да, — кивал головой Георгий Николаевич, пятясь из кухни с газетой в руке, — я возьму, я учту...
Поскорей прошмыгнул в свою комнату, поплотней прикрыл дверь, сел на кушетку и непонимающе посмотрел на газету. Буквы вертелись и прыгали, устроили в глазах его дьявольскую чехарду. «Профессор-хулиган», — только и смог прочитать он заголовок. — Но при чем здесь я? Я еще не профессор. А, ладно! Потом, все потом!» и тут он повалился на кушетку прямо в китайском халате, зарылся в одеяло, в подушку. Щелкнуло, вспыхнуло, и улетел Георгий Николаевич в свое маленькое небытие, в свою бесконечность.
В это утро доцент Анвар Ибрагимович Ниязов ворвался в ординаторскую, неся пасквильную газетенку перед собой в вытянутой руке, как нашкодившего щенка за шкирку. Газетенка трепыхалась, старалась вырваться.
— А?! — закричал Анвар Ибрагимович, бешено вращая гуталиновыми зрачками. — Как вам это нравится! Что это, хотел бы я знать, а?!
Оказалось, однако, что никто еще газеты не читал. У Феликса Яковлевича Луппова какие-то негодяи сегодня ночью взломали почтовый ящик и выкрали всю почту. Он и размышлял перед приходом Анвара Ибрагимовича, рассказать коллегам об этом возмутительном факте или нет. Прикидывал, не может ли это каким-нибудь образом бросить на него тень. Решил, что нет, ничего, можно рассказать и раскрыл было уже рот, но в
