Голд был тоже из Бристоля, Джеймс — из Корнуолла, а Уэар — из Суонаджа. Их арест пришелся на то время, когда отношения между Филиппом II Испанским и королевой Англии Елизаветой приближались к максимальному напряжению, ровно за год до выхода в море Армады. Инквизиторы почувствовали явный запах крови, хотя Уэар покаялся, что перестал есть мясо во время великого поста, хотя и не потому, что решил, что пост — это святое дело. Просто так приказала королева.
Его приговорили к пыткам. Он не сказал всей правды, ему следовало очистить свои показания от ереси[329].
Уэар явно относился к тому разряду людей, чья протестантская вера не заслуживала пытки потро. Уже находясь в пыточной камере, с руками, привязанными к столу (палач стоял рядом), он начал говорить. Фактически англичанин согласился с тем, что справедливость и сочувствие Святой палаты помогли ему вернуться в истинную веру и стать хорошим христианином. Он заявил, что только после того, как инквизиция бросила его тюрьму, он увидел свет и вернулся в лоно святой Матери-Церкви!
Уэар умолял о прощении. Он согласился, что не сказал всей правды, ибо сам дьявол смущал его.
Инквизиторы решили не пытать его. Вместо этого англичанина приговорили к галерам, где ему предстояло сделаться рабом (подобное часто приравнивалось к смертному приговору).
Уэару удалось бежать, 1 мая 1591 г. его сожгли символически (в изображении)[330].
Реакция Уэара на угрозу пытками не была редкостью. Перед лицом почти невыносимой физической боли, которую могла вызвать инквизиция, многие люди придумывали свои показания. Сталкиваясь с удивительным совпадением, что арестованные под пытками внезапно начинают каяться и выдавать других[331], инквизиторы не сделали вывода, что их жертвы, будучи терроризированными и находясь в беспомощном положении, давали бесполезные или вводящие в заблуждение показания. Наоборот, их рассматривали как людей, которые до сего времени скрывали правду. Это оказалось до некоторой степени гибкой концепцией, имеющей необыкновенную связь с предпочтениями следователя (с тем, что он хотел услышать).
Поэтому догма пытки была простой и неопровержимой. Инквизиторы-то знали, какой должна оказаться правда. Вот и продолжали допрос, пока она не всплывала наружу.
Поэтому, хотя расследователи часто сталкивались с тем, что пытки приводили ровно к противоположному эффекту по сравнению с поставленной целью (получалась ложь, а не правда), это игнорировалось. Уже значительно позднее, в 1774 г., при финальном практическом расследовании («режименто») португальской инквизиции будет признано: «Пытка была самым жестоким способом расследования преступлений, совершенно чуждым благочестивым и милосердным чувствам, а также настроениям Матери-Церкви. Это самый надежный способ наказать слабых и невиновных и спасти закоренелых преступников, добившись только лжи и от одних, и от других»[332].
Вплоть до момента, когда приняли этот документ, обвинялись в ереси все, кто указывал на недостатки или порочность пыток. Так в 1605 г. в Португалии приор Франсиско Родригеш обвинил Алехандро де Арбинжоса в том, что тот счел почти всех схваченных инквизицией в Лиссабоне невиновными: «Из 150 заключенных только пять не были христианами». Арбинжос сам превратился в заключенного инквизиторского трибунала. Считалось общеизвестным, что под пытками он сознался в ереси.
Пытали даже совсем юных девушек. Арбинжос рассказывал, что в тюрьме он находился рядом с пыточной камерой, представляя «ту жестокость, с которой проводили пытки, получали признательные показания, слыша крики тех, кого подвергали истязаниям, непристойные издевательства со стороны священников и инквизиторов над своими жертвами».
Те, кого подвергали пыткам, выдавали первого, кто приходил им в голову. Как утверждал Арбинжос, «только для того, чтобы прекратили пытки, чтобы людей снова не начали пытать».
Одна из заключенных спрашивала другую, кто такой Мухаммед. Это делалось только для того, чтобы она покаялась, будто верит в него, поскольку слышала, что это — стандартное обвинение, выдвигаемое палачами[333].
Откровения такого рода, разумеется, далеко не приветствовались. Но приора Родригеша в действительности злило во взглядах Арбинжоса нечто другое. Когда Родригеш сказал Арбинжосу, что священник Франсишку Перейра рассказывал ему (можно догадаться, с совершенно серьезным видом), какие незыблемые моральные устои, справедливость, легитимность и милосердие определяют процесс пытки, Арбинжос просто ответил: «И это — священник!» Он желал дискредитировать инквизитора, подчеркнув, с какой страстью и ненавистью члены Святой палаты вели расследования[334].
Лишь очень немногие могли позволить себе признать физиологические побуждения, которыми руководствовались палачи, причиняя боль другим в своих стремлениях распространить мир. Такие реалии не соответствовали грандиозному милосердному проекту, которым занимались империи Португалии и Испании. Они были слишком близки к нарушению всех правил благопристойности.
Реальные эффекты ведения расследований инквизиторами очевидны на примере многих судов. В Картахене (Колумбия) в 1635 г. Антонио Родригеса Феррерина подвергли пытке потро: «Натянули веревку, а после того, как обмотали ее, сделав один оборот вокруг его ноги, он потерял сознание, покрылся холодным потом и более не сказал ничего. Даже после того, как веревку затянули еще сильнее, он не жаловался и не отвечал ни слова. Пытку пришлось приостановить»[335]. В 1639 г. в Лиме (Перу) Хуан де Асеведо, рыдая, пришел к инквизиторам во время суда над Мануэлем Батистой Пересом. Он заявил, что «у него не хватило мужества или сил, чтобы выдержать пытки, поэтому он наговорил много лжи в пыточной камере… И если бы его вернули в пыточную камеру снова, он наговорил бы еще больше лжи из-за своей слабости и отчаяния»[336].
Дела жертв, подобных Асеведо и Феррерину, показывают: действия инквизиторов выходили далеко за пределы сферы духовности в царство коллективного страха. Действительно, «показания», полученные инквизиторами у обвиняемых под пытками, были совершенно лишены достоверности. Но для властей это имело гораздо меньшее значение, чем развитие атмосферы страха.
Даже во второй половине XVII века, когда значительно сократилось применение пыток инквизицией, общественность еще полностью не приняла это. К тому времени, как мы увидим далее, уже удалось успешно насадить атмосферу террора.
Страх, разумеется, является прекрасным инструментом для консолидации власти в усиливающемся авторитарном государстве. Его же, при успешном и правильном внедрении, всегда можно возбудить во имя борьбы добра со злом против тех, кто представляет экономическую или политическую угрозу.
Как обнаружит инквизиция, изобрести врагов оказалось легко. Но выяснилось, что невозможно решить проблемы, возникающие позднее. Люди, преданные церкви, становились ее врагами после пребывания в застенках инквизиции. Об этом свидетельствуют показания Изабеллы Лопес, сделанные в 1594 г. после того, как она побывала в тюремных камерах инквизиции: «Мы с мужем ни в чем не виновны, — сказала она священнику Мануэлю Луису. — Мы никогда не были евреями, но под пытками и угрозой смерти мы признались в этом… Некоторые люди вошли в эти камеры христианами, а вышли оттуда евреями. И все это происходило из-за лжи и пыток, которым инквизиторы подвергали их»[337].
Инквизиция достигла эффекта, прямо противоположного своим намерениям. Вместо возвращения вероотступников в лоно церкви она превратила лояльных католиков в отступников. И если что-нибудь было способно сделать из обычных подданных государства мятежников, так это легализованный процесс инквизиторских расследований. Ибо здесь мы сталкиваемся с системой правосудия, в которой правда — жалкая третьесортная вещь для в сравнении с предубеждениями и властью.
Впервые этот легализованный процесс ввел арагонский инквизитор Николас де Эмерик в XIV веке. В своем руководстве для инквизиторов Эмерик отмечал: предпочтение следует отдавать тем судьям инквизиции, «которые не обязаны соблюдать юридический порядок. Поэтому упущение законной формальности не превращает процедуру расследований в незаконную»[338]. Иными словами, весь процесс следствия зависел от прихоти инквизитора.
Руководство продолжало в том же духе. Показания убежденных еретиков принимались только тогда, когда они обвиняли кого-то еще, но не в том случае, если давались показания в чью-то пользу. Ведь «если еретик свидетельствовал в пользу обвиняемых, то возникали основания полагать: он поступает так из-за ненависти к Церкви… Но эта презумпция исчезает, когда тот же самый еретик дает показания против обвиняемого»[339].
