1. Memow лгал.
2. Memow был способен придумать персонаж, даже не располагая необходимой информацией. Все равно что мотор завелся бы без бензина. Аналогия была абсолютной.
Аликино покачал головой. Обе гипотезы были неприемлемы, потому что обе были абсурдны.
9
Как всегда неожиданно, в верхней части экрана возникла красная кодированная надпись, предупреждавшая о появлении имени особого должника.
ОД Чарли Юинг.
Аликино слегка оторопел. Ему пришлось сделать некоторое умственное усилие, чтобы переключиться на обычный режим работы.
Прошу подтверждения центрального архива.
Через несколько секунд появилась стандартная надпись:
Подтверждение получено. Ошибки нет.
Аликино спросил себя, что еще ему необходимо сделать. Ах да, конечно, нужно передать имя компьютеру центрального архива. И он теперь уже без заминки выполнил операцию. Затем, как только экран освободился, подал сигнал Memow, чтобы тот продолжал свою творческую работу. Скорость мигающего курсора (с чем еще можно сравнить его, если не с кончиком невидимого пера), хоть и зависевшая только от частоты электронных импульсов, казалось свидетельствовала о живом, непосредственном сопереживании Memow. Строки вновь стремительно побежали одна за другой.
Когда я только начал заглядывать в редакцию одной газеты, то спрашивал себя, как можно написать что-либо осмысленное в такой обстановке, где одновременно разговаривает столько людей, где кричат, смеются, свистят, поют, суетятся, звонят по телефону, стучат на машинке и, несмотря на все это, умудряются выпускать газету. Да, самое удивительное, что очередной номер все-таки выходит, и ты каждое утро неизменно находишь его в киоске.
Теперь, при новой технологии, все происходит совсем по-другому. Обстановка в редакции скорее походит на операционный зал какого-нибудь банка: каждый сотрудник сидит за клавиатурой своего компьютера, глядя на экран, и сочиняет свои статьи без малейшего шума. Если же тебе случится услышать стук пишущей машинки, то кажется, будто ты вернулся в очень и очень далекое прошлое.
В ту пору я задумал одну сатирическую рубрику о причудах моды. Она была бы особенно уместна в то время, когда в газетах еще имелась «третья, культурная, полоса». Во всяком случае после нескольких попыток я написал небольшой фельетон в качестве образца и принес его заведующему отделом.
Он тут же нацепил очки — две крохотные полулинзы — и принялся сосредоточенно читать мое сочинение, похоже, с неподдельным вниманием. Это был один из множества мелких руководителей, замов и замзамов, каких в газете хоть пруд пруди.
— Забавно, — заключил он, снимая очки и бросая фельетон на груду бумаги, постепенно скопившуюся у него на столе. — Да, недурно написано. Остроумно.
— У меня готовы три фельетона. Этот, мне думается, самый подходящий для открытия рубрики.
— Да, весьма загадочная рубрика. Твоя мечта — стать обозревателем?
— Не говори, что и сейчас это невозможно сделать.
— А ты всерьез полагаешь, будто сатира, ирония интересуют читателей? Наших читателей? Тебе хотелось бы перестроить газету на английский манер?
Как ему нравится такое определение! Наверное, оттого, что он никогда в жизни не видел ни одной английской газеты.
— Так вот, если рубрика не откроется, я ухожу. Покидаю вас навсегда.
Я увольнялся уже тысячу раз (последний и окончательный — с должности редактора внутренних новостей). Я получал и выходные пособия, но они тоже, как говорится, оставались на зеленом сукне.
— Брось, не заводись, как всегда, не ной, будто тебя мало используют в газете, не дают места.
— Я знаю, что сам виноват, раз так со мной обращаются.
— Ты начал расследование о наркотиках. Почему не доводишь его до конца? Написал две статьи и остановился.
— Требуются время и деньги, а не сушеные финики, чтобы написать все, как мне хочется. Документировать очень сложно. Да к тому же опасно. Если мафия продырявит мне шкуру, кто за нее заплатит? Ты?
— Маскаро, извини, будем говорить начистоту, как друзья. Тебе всегда недоставало профессионализма в работе, во всяком случае в журналистской. Ты никогда не мог отделять ее от мучивших тебя кризисов, от своих личных неурядиц, экзистенциальных или какого там дьявола еще, не знаю, не мне судить, не мне разбираться во всем этом. Решись наконец на какое-то конкретное дело, которое тебе нравится, и попытайся прежде всего хотя бы просто поверить в него.
Я работал в редакции кем угодно: был хроникером, редактором, и парламентским корреспондентом, и специальным, короче говоря, делал все, как домашняя прислуга. Что же я теперь собой представляю? Никто этого не знает, даже я сам. Газета платит мне за некое неопределенное сотрудничество, а вернее, дарит мне время от времени немного денег.
Начальник отдела переходит на коду:
— Нам с главным редактором нужно еще переверстать макет всего воскресного номера, так что совещание проведем очень быстро. Я доложу и о твоей рубрике. А ты тем временем займись, пожалуйста, дальше своим расследованием.
— Видишь ли, я собираюсь назвать в нем имена и фамилии самых крупных международных поставщиков наркотиков и тех, кто им покровительствует. Это могут оказаться очень громкие имена.
— Тем лучше.
— Я бы хотел еще посмотреть, хватит ли у нас смелости сделать это.
Отправляюсь сражаться с главным бухгалтером. Поскольку я часто брал авансы, что-то там не сходится. Он не намерен грабить меня, и, возможно, это моя собственная память подводит. В борьбе с ним мне приходится угрожать самоубийством или скандалом покруче, чтобы получить сто тысяч лир. Когда я впервые изобразил, будто собираюсь выброситься из окна, мне сразу же удалось заполучить полмиллиона.
Сейчас, когда у меня хоть что-то есть в кармане, совсем немного, крохи, но все же лучше, чем ничего, я готов допустить, что редакция газеты вполне может быть местом, где еще возможна жизнь и есть признаки интеллигентности. Тут все теоретики, стратеги, политологи, даже если говорят о спорте или сексе. Думаю, они без колебания продали бы душу, если бы дьявол, с помощью собственного принтера, заранее сообщал им нужную информацию.
Продать душу дьяволу? А разве он уже не скупил их всех?
Ищу телефон в какой-нибудь пустой комнате. Этой шлюхи Ванды нет дома. Невероятно, но сегодня, какой бы номер я ни набрал, никто не отвечает. И все же я не хочу, чтобы Ванда звонила мне домой или в редакцию. В последний раз мы, как всегда, поругались. Однако она, кажется, сказала, что уедет на несколько дней — занята в каком-то фильме. Но куда?
Мне опять хочется позвонить доктору Сакко. Разве он не сказал, что сам сделает это, и он должен это сделать.
Скучнейший ужин в ресторане неподалеку от площади Испании с одним коллегой из северной газеты и менеджером из «Мейд ин Итали», отдел моды. Счет оплачивает он и хочет убедить нас, что мода — самая важная тема, какая только может быть в газете.
В Риме полно этих типов из «Мейд ин Итали». Они держатся как спасители всех и вся.
Чтобы развеять скуку, иду звонить домой.
Отвечает Диана:
— Тебя искал Давид.
— Когда?
— Недавно. Сказал, что ждет тебя в «Би-Эй-Ву».
— Хорошо. Джакомо дома?
— Нет. А что?
— Неужели ему никогда не приходит в голову побыть немного с тобой?
Никто из нормальных, так сказать, людей никогда не пойдет в «Би-Эй-Ву», разве что окажется там случайно или по ошибке. Это притон гомосексуалистов и трансвеститов, куда женщинам вход запрещен. По правде говоря, Давид кажется мне двуполым, я хочу сказать, в равной мере, но он никогда не был посетителем «Би-Эй-Ву». Зачем же он отправился туда?
Красноватый полумрак без каких бы то ни было других оттенков, в воздухе разлит приятный аромат духов, спокойствие. Клиенты сидят парами или группами, манеры сдержанные, изящные. Некоторые танцуют на круглой площадке, тесно прижавшись друг к другу, убаюкивая себя под классический блюз.
Давид неподвижно сидит за столиком один. Он не дремлет, потому что окурок, зажатый у него в губах, время от времени вспыхивает огоньком.
Мы целуем друг друга в щеку. Обычно мы никогда этого не делаем, но сейчас такое пылкое проявление чувств отвечает характеру заведения.
— Наконец-то, — ворчу я. — Куда ты пропал?
— Проехался по одному из своих обычных маршрутов. Как дела, Кино?
— Почти два месяца как ты исчез. Я уже хотел обратиться в полицию.
— Хорошую бы свинью мне подложил.
