Мне развестись не стыдно, но я не хочу такого, столь горького конца. Теперь-то я понимаю, что все это время надеялась на большее. Но больше уж не будет никаких снов наяву о том, как мы снова с ним вместе, как мы стареем, как он заболевает, приезжает сюда, возвращается ко мне, и я отдаю ему лучшую комнату с окнами на юг, и всячески забочусь о нем, и приношу ему суп и газету… А потом он умирает, а я, поплакав, все равно продолжаю жить. Если бы это было так, круг бы замкнулся, все снова стало бы целым. Но ничего этого уже не будет. И наша жизнь не пойдет по кругу, и круг никогда не замкнется.
Ему даже в голову не пришло спросить о Лили, Забыл, наверное, что у него дочь есть.
Так что теперь я буду «divorcee», то есть «разведенной». Дурацкое модное словечко на французский лад.
И почему его используют только в женском роде? Разве он — не «разведенный»? И не живет теперь с другой своей женщиной, которая "владеет в Малибу огромной земельной собственностью с участком океанского пляжа"? Хотя я пари держать готова, что ничем она не владеет! Да, я готова держать пари, что она только ХОТЕЛА бы всем этим владеть, что там идет какая-то шулерская игра, устраивается какая-то мерзкая сделка, обман, и Лаф просто попался на удочку, как это с ним вечно случается. Тяга к «яствам» с аристократического стола всегда была ему свойственна. Бедный Лаф! Бедная я. Я уже никогда не буду вдовой. И я никогда не узнаю, где он похоронен.
Подучив и прочитав его письмо, я почувствовала, что мне просто необходимо прогуляться по берегу, увидеть небо над головой. Жемчужного цвета волны, набегая на берег, переливались, как перламутр, в пронизанном солнцем тумане. Я прошлась до Рек-Пойнт, и, когда возвращалась назад, на пляже уже опять были люди. Там теперь всегда люди есть: курортники, отдыхающие. Например, та семья, что живет у Вини, и еще другие, которые в гостинице живут. Один худенький мальчик лет двенадцати-тринадцати, совсем еще ребенок, удивительным образом напомнил мне Лафа. Он купался там, где в море впадает ручей и вокруг много мелких луж и заводей. Очень красивый мальчик. Забегая в воду, он поднимал тучу брызг и высоко подпрыгивал, как козленок. Шапочку с козырьком он надвинул на самые глаза, отчего ему приходилось все время задирать кверху нос; он прыгал и скакал, развлекая своим диким танцем родных, такой светлый, как солнечный лучик. И я подумала: господи, что же с ними случается потом?
И сердце мое так вдруг скрутило, как будто это было мокрое посудное полотенце… Господи, что же случается всегда с этими красивыми мальчиками?
А потом мне навстречу попался еще один мальчик, совсем малыш. Собственно, целое семейство тащилось по пляжу, устав за день от воды и солнца. Ну да, у них ведь отпуск, они не могут упустить ни минутки. В общем, они плелись к дюнам, и самый маленький отстал, остановился и заплакал. А потом уронил на песок старательно собранные им перья чаек. Перья рассыпались, разлетелись, а он стоял и плакал: "Ой, я все свои перышки рассыпал!" Слезы и сопли ручьями текли по его мордашке. "Ой, подождите! Подождите! Я должен их собрать!" А они не ждали. Они даже ни разу не обернулись. Ему, наверно, было лет шесть — слишком большой, чтобы плакать из-за каких-то перышек. Считалось, что ему давно пора быть настоящим мужчиной.
И малышу пришлось с плачем бежать за ними вдогонку, а его перышки так и остались лежать на песке.
Вернувшись домой, я почему-то все вспоминала маленького Эдварда Хэмблтона. Его все называют Коротышка. У них в семье трое больших мальчиков и эта жеманница Ванита, которая каждый день выпрашивает пирожные. Разумеется, и Уилл, и даже Дави называют его Коротышкой. Он у Дави случайно получился! — говорит Уилл, фыркая так, словно он к его рождению вообще никакого отношения не имеет. А Эдвард — никакая не случайность; просто они никогда не думают о последствиях, о возможной беременности. Мальчик совершенно на них не похож. Такой маленький умненький парнишка; ему очень нравится Лили, и он повсюду за ней ходит. Да, умный и милый мальчик, но в семье на него вообще внимания не обращают. Никогда не слушают того, что он говорит. Уилл даже головы в его сторону не повернет, разве что подзатыльник даст. Он считает, что характер мальчишки закаляется в играх со сверстниками. А я вижу, что Дики откровенно терроризирует братишку. Не трогай! Какого черта ты вообще тут делаешь?! Восемнадцатилетний лоботряс злобно орет на пятилетнего малыша! Ну что ж, так им, несомненно, удастся сделать из Эдварда настоящего мужчину! В полном соответствии с их убеждениями.
Порой я сама себе удивляюсь, словно смотрю на себя со стороны, как на совершенно чужого человека, и спрашиваю: "Зачем она вернулась в Клэтсэнд? Зачем, господи, она притащила сюда свою девочку? Чтобы она выросла здесь, а не в Сан-Франциско?" И я не знаю, что себе ответить. Я очень любила Калифорнию, любила этот прекрасный город. Зачем я, задравши хвост, неслась сюда, на край света, на тот самый край, за которым больше ничего нет? При первой же возможности сбежала домой, к маме? Да. Но не только. Когда я вчера поднималась туда, на Бретон-Хэд, где у нас есть «собственность», и когда я перешла через разграничительную линию возле лесопилки, территория которой занимает всю восточную часть холма, я думала о том, что можно было бы начать строить здесь дом — такой, о каком мы с мамой так часто мечтали. Я об этом, наверное, уже тысячу раз думала! Я прикидывала, что если продать половину своих акций Уиллу Хэмблтону — а ему очень хочется стать полноправным владельцем магазина, он на это уже целый год намекает, — то можно было бы вложить эти деньги в строительство настоящего поместья. Я могла бы купить участок на Мэйн-стрит, к югу от Клэтсэнд-крик; там земли на десять домов хватит. А самый восточный край этого участка был бы отличным местом для небольшого предприятия по торговле пиломатериалами и дровами, о чем мне мистер Дрек говорил в Саммерси еще месяц назад. Участок этот принадлежит Дженсену, и он, наверное, согласится его мне продать. Если у меня будут наличные. Которых я никогда не заработаю, будучи начальницей почтового отделения. И еще было бы таким облегчением выйти из игры, когда у тебя такой партнер, как Уилл Хэмблтон.
Потому что за ним все время нужно следить, причем по отдельности — за руками и за всем остальным. Потому что, во-первых, он нечист на руку. А во-вторых, как я всегда говорила Мэри, это все равно что иметь в партнерах по бизнесу самца слона: приходится следить за обоими его концами, потому что если он не сможет обвить тебя хоботом и удушить, то просто на тебя сядет и раздавит.
Но ведь здесь прошла вся моя жизнь… Хотя я стараюсь возить Лили в Портленд так часто, как только могу, потому что не хочу, чтобы мой ребенок рос среди всеобщего невежества. Если она потом выйдет замуж за кого-нибудь не из Клэтсэнда, я буду очень рада. Здесь для нее никого подходящего нет. Возможно, когда она сама начнет ездить повсюду, ходить на балы и вечеринки с подругами-старшеклассницами, то сумеет познакомиться с каким-нибудь приятным молодым человеком. Я даже подумывала, не отослать ли ее в «Сент-Мэри-скул» в Портленд, чтобы она среднюю школу там закончила. Мэри говорила, что хотела бы отправить туда Дороти. Но я все-таки насчет этого не совсем уверена. Я знаю только одно: я-то здесь застряла навсегда, но душа моя и не стремится дальше Бретон-Хэд. Не знаю почему. В действительности, я всегда по-настоящему хотела только свободы. И теперь она у меня есть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
