Но я считаю, что Персефона все-таки родила ребенка ровно через девять месяцев после того, как была изнасилована на лугу, где собирала цветы. Да, она собирала первые весенние цветы, и тут черная колесница вылетела из-под земли, и Повелитель Тьмы схватил Персефону… В общем, тот ребенок должен был родиться примерно в середине зимы и под землей.
Когда пришло время Персефоне провести «законные» полгода с матерью, она поднялась из царства Аида по бесчисленным тропам и лестницам к дневному свету, держа на руках запеленутого младенца. А, подойдя к родному дому, громко крикнула: "Мама! Смотри!"
И Деметра радостно обняла их обоих, крепко обхватила руками — так обыкновенная женщина собирает в охапку цветы или хворост.
Ребенок быстро рос на весеннем солнышке, как растут мощные дикие травы, и когда Персефоне пора было возвращаться вниз, чтобы осень и зиму провести со своим мужем, мать попыталась убедить ее, что ребенка лучше было бы оставить с нею. "Нельзя брать бедную крошку в такое ужасное место Там такая нездоровая обстановка, Сефи! Малыш там просто зачахнет!"
И Персефона поддалась на уговоры матери; ей и самой хотелось оставить ребенка в большом светлом доме, где ее мать была и поварихой, и домоправительницей.
Она вспомнила, как ее муж, Судья мертвых, смотрел на ребенка своими белыми глазами, напоминавшими ей глаза пойманной браконьерами форели. И эти глаза всегда были уверены, что все на свете виновны. Она вспомнила о том, как темно и сыро там, в подполе нашего мира, под низкими каменными сводами, как эта сырость и темнота вредны для здоровья ребенка. Она вспомнила и о том, что малышу негде будет там побегать и нечем будет играть — разве что драгоценностями, золотом да серебром. Однако «сделка» (как называли это боги) была уже заключена. Преданная собственным мужем, Персефона съела плод его предательства — семь зернышек граната, красных от ее собственной крови, съела и предала сама себя. Она съела пищу, поданную ей ее хозяином, а потому и не могла теперь стать свободной; и ее дитя, дитя рабыни, не могло быть свободным. Хотя наполовину свободной она все же была. В общем, она взяла ребенка на руки и стала спускаться вниз, в Подземное царство, по бесчисленным темным ступеням, оставив бабушку горевать и гневаться в ее большом, светлом и таком пустом теперь доме, по крыше которого всю зиму тоскливо стучит дождь.
Небо было Персефоне отцом и дядей. Аид, который изнасиловал ее, был ее дядей и мужем. Был у нее и еще один дядя: Океан.
Шли годы. Персефона и ее дочь по-прежнему приходили и уходили, существуя как бы между Домом тьмы и Домом света. Однажды, когда они были наверху, в верхнем мире, дочка Персефоны от нее ускользнула. Для этого она должна была обладать очень быстрыми ножками, очень легкой поступью и быть очень внимательной, ибо мать и бабушка просто глаз с нее не спускали; но в тот раз обе были заняты — в саду и на кухне, что-то сажали, что-то пололи, готовили обед, что-то заготавливали впрок. Обычные домашние женские заботы. И девочке удалось скрыться от них; она совсем одна убежала на берег моря. Она бежала, легкая как лань — как же ее звали? Я не знаю греческого и не помню ее имени, пусть она будет просто девочка, — по пляжу, по самой кромке воды. Верхушки огромных волн завивались в солнечном свете и были похожи на белых коней, гривы которых ветер откидывает назад. Потом девочка увидела какого-то человека: он правил этими белыми конями, стоя в летящей по волнам колеснице, сверкавшей от морской соли. "Здравствуй, дядя Океан!" — крикнула ему девочка.
"Приветствую тебя, племянница! Ты что же, одна гуляешь? Это опасно!"
"Я знаю", — сказала она. Но действительно ли она это знала? Понимала ли? Ведь она не могла быть свободной или хотя бы наполовину свободной, так что и знать это не могла.
И Океан направил своих белогривых коней прямо на прибрежный песок и протянул к девочке руки: он хотел схватить ее, как Аид когда-то схватил и изнасиловал ее мать. Своей огромной холодной рукой он взял ее за руку, но кожа ее вдруг рассыпалась искрами, а тонкие косточки превратились в ничто. И в руке у Океана ничего не оказалось! Ветер продувал девочку насквозь.
Она стала пеной морской. Она сверкала и искрилась на морском ветру, а потом и вовсе исчезла. И Повелитель рек и морей, стоя в своей колеснице, изумленно смотрел на берег, на то место, где только что была девочка.
Волны набегали на берег, бились вокруг его колесницы, взбивали пену, и та женщина, та девушка восстала из пены, пеной рожденная — душа этого мира, дочь звездной пыли.
Она протянула руку и коснулась Повелителя Морей, и он сам превратился в белоснежную пену морскую — собственно, он и был всегда всего лишь пеной. А она смотрела на наш мир и видела, что и мир наш — тоже всего лишь пузырьки пены на берегу Времени. Но чем же была она сама? Неким существом, но недолго. Неким пузырьком пены — и ничем более; смертной женщиной, которая была рождена, которая рождается, которая сама вынашивает и рожает…
"Куда подевалась наша девочка, Сеф?"
"Я думала, она с тобой!"
О, этот страх, пронзительный страх, проникший даже на кухню и в сад! Как холодно в комок сжимается сердце! Снова предана — и навсегда!
Девочка неспешным шагом подходит к садовой калитке и отворяет ее; она входит в сад, поправляя волосы. Ее, конечно же, будут ругать, бранить, с ней поговорят "как следует". Как тебе не стыдно? Позор! Позор!
И она заплачет. Ей действительно станет стыдно, она испугается, и ее начнут утешать, И все вместе они будут плакать на кухне — на кухне нашего мира. Плакать теплыми слезами, какими плачут на кухне женщины, находящиеся далеко от берегов холодного моря, от блестящих соленых сверкающих окраин Вселенной. Но они понимают, ГДЕ они и КТО они такие. И знают, кто ПРАВИТ этим Домом.
ДЖЕЙН, 1955
Я построила этот дом, мама! На твоей земле, на нашей земле, на старом Келли-плейс, на нашей Собственности, на вершине Бретон-Хэд! В наши дни деньги даются нелегко, и я копила целых десять лет. Берт Браун был рад получить работу, потому что сейчас никто почти ничего не строит. Весь каркас дома собран из бревен, оставшихся от старого отеля «Экспозишн», Где я когда-то была официанткой и где познакомилась с Лафом. Джон Ханна в прошлом году его окончательно разобрал. И сказал мне: бери, сколько тебе нужно. Он и сам из этих материалов построил два дома; а я построила один. Дом обшит отличной чистой еловой доской, красивые дверные филенки и все такое; полы из белого дуба Это действительно очень хороший дом, мама!
И мне бы так хотелось, чтобы ты могла его увидеть. Ты вела хозяйство в разных домах, ты трудилась на разных фермах, купленных твоими мужьями, ты сама покупала и продавала собственность, ты подарила мне дом на Хемлок-стрит, но у тебя никогда не было своего собственного дома — ты долгие годы жила над бакалейной лавкой. Но всегда говорила: я хотела бы построить дом на самой вершине Бретон-Хэд, на нашей СОБСТВЕННОЙ ЗЕМЛЕ Прошлой ночью я впервые ночевала там, хотя стены на верхнем этаже еще не закончены, вода не подсоединена, не доделано еще десять тысяч всяких мелочей. Но прекрасная широкая дубовая доска на полу выдержит долгие годы, а стропила сделаны из настоящего кедра, и окна смотрят прямо на море. Я спала в комнате над морем и всю ночь слушала волны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
