– Хотим в Вешки проехать.
– Посылали за вами, чтобы в Вешки ехали?
– Оно, милок, не посылали, да ить и кому же смерть мила? Небось поедешь, когда в глазах страх.
– Я к тому спрашиваю: чего вы в Вешки мететесь? В Еланской переправились бы на энту сторону – и вся недолга.
– На чем? Там, гутарил народ, парома нету.
– А в Вешках на чем? Паром под твою хурду дадут? Частя побросают на берегу, а вас с арбами начнут переправлять? То-то, дедушка, глупые вы люди! Едут черт-те куда и неизвестно зачем. Ну, чего ты это на арбу навалил? – с досадой спрашивал Прохор, равняясь с арбой, указывая на узлы плетью.
– Мало ли тут чего нету! И одежда, и хомуты вот, мука и разное прочее, надобное по хозяйству… Кинуть было нельзя. К пустому куреню бы приехал. А то вот я запрег пару коней да три пары быков, все поклал, что можно было, баб посажал и поехал. Ить, милый, все наживалось своим горбом, со слезьми и с по́том наживалось, разве ж не жалко кинуть? Кабы можно было, курень бы – и то увез, чтобы красным не достался, холера им в бок!
– Ну а, к примеру, к чему ты это грохот тянешь с собой? Или вот стулья, на какую надобность прешь их? Красным они ничуть не нужны.
– Да ить нельзя же было оставить? Эка, чудак ты… Оставь, а они либо поломают, либо сожгут. Нет, у меня не подживутся. Разъязви их в душу! Все начисто забрал!
Старик махнул кнутом на вяло переступавших сытых лошадей, повернулся назад и, указывая кнутовищем на третью сзади бычиную подводу, сказал:
– Вон энта закутанная девка, что быков погоняет, – моя дочь. У ней на арбе свинья с поросятами. Она была супоросая, мы ее, должно быть, помяли, когда вязали да на арбу клали. Она – возьми да и опоросись ночью, прямо на арбе. Слышишь, как поросятки скавчат? Нет, от меня краснюки не дюже разживутся, лихоман их вытряси!
– Нешто не попадешься ты мне, дед, возля парома! – сказал Прохор, злобно уставившись на потную широкую рожу старика. – Нешто не попадешься, а то так и загремят в Дон твои свиньи, поросята и все имение!
– Это через что же такое? – страшно удивился старик.
– Через то, что люди гибнут, всего лишаются, а ты, старая чертяка, как паук, все тянешь за собой! – закричал обычно смирный и тихий Прохор. – Я таких говноедов до смерти не люблю! Мне это – нож вострый!
– Проезжай! Проезжай мимо! – обозлился старик, сопя, отворачиваясь. – Начальство какое нашлось, чужое добро он поспихал бы в Дон… Я с ним как с хорошим человеком… У меня самого сын-вахмистр зараз с сотней задерживает красных… Проезжай, пожалуйста! На чужое добро нечего завидовать! Своего бы наживал поболе, вот оно бы и глаза не играли!
Прохор тронул рысью. Позади пронзительно, тонко завизжал поросенок, встревоженно заохала свинья. Поросячий визг шилом вонзался в уши.
– Что это за черт? Откуда поросенок? Поликарп!.. – болезненно морщась и чуть не плача, закричал лежавший на дрожках офицер.
– Это поросеночек с арбы упал, а ему ноги колесом потрощило, – отвечал подъехавший Поликарп.
– Скажи им… Езжай, скажи хозяину поросенка, чтобы он его прирезал. Скажи, что тут больные… И так тяжело, а тут этот визг. Скорее! Скачи!
Прохор, поравнявшись с дрожками, видел, как горбоносый офицерик морщился, с остановившимся взглядом прислушиваясь к поросячьему визгу, как тщетно пытался прикрыть уши своей серой каракулевой папахой… Подскакал Поликарп.
– Он не хочет резать, Самойло Иваныч. Говорит, что он, поросенок, выходится, а нет – так мы, мол, его на вечер прирежем.
Офицерик побледнел, с усилием приподнялся и сел на дрогах, свесив ноги.
– Где мой браунинг? Останови лошадей! Где хозяин поросенка? Я сейчас покажу… На какой подводе?
Хозяйственного старика все-таки заставили приколоть поросенка.
Прохор, посмеиваясь, тронул рысью, обогнал валку усть-хоперских подвод. Впереди, в версте расстояния, по дороге ехали новые подводы и всадники. Подвод было не меньше двухсот, всадников, ехавших враздробь, – человек сорок.
«Светопреставление будет возля парома!» – подумал Прохор.
Догнал подводы. Навстречу ему, от головы движущегося обоза, на прекрасном темно-гнедом коне намётом скакала баба. Поравнявшись с Прохором, натянула поводья. Конь под ней был оседлан богатым седлом, нагрудная прозвездь и уздечка посверкивали серебром, даже крылья седла были нимало не обтерты, а подпруги и подушки лоснились глянцем добротной кожи. Баба умело и ловко сидела в седле, в сильной смуглой руке твердо держала правильно разобранные поводья, но рослый служивский конь, как видно, презирал свою хозяйку: он выворачивал налитое кровью глазное яблоко, изгибал шею и, обнажая желтую плиту оскала, норовил цапнуть бабу за круглое, вылезшее из-под юбки колено.
Баба была по самые глаза закутана свежевыстиранным, голубым от синьки головным платком. Сдвинув его с губ, спросила:
– Ты не обгонял, дяденька, подводы с ранеными?
– Обгонял много подвод. А что?
– Да вот беда, – протяжно заговорила баба, – мужа не найду. Он у меня с лазаретом из Вусть-Хопра едет. У него ранения в ногу была. А зараз вроде загноилась рана, он и переказал мне с хуторными, чтобы коня ему привела. Это его конь, – баба хлопнула плетью по конской шее, осыпанной росинками пота, – я подседлала коня, поехала в Вусть-Хопер, а лазарета там уже нету, уехал. И вот сколько ни моталась, никак не нападу на него.
Прохор, любуясь круглым красивым лицом казачки, с удовольствием вслушиваясь в мягкий тембр ее низкого, контральтового голоса, крякнул:
– Эх, мамушка! На черта тебе мужа искать! Пущай его с лазаретом едет, а тебя – такую раскрасавицу, да ишо с таким конем в приданое, любой в жены возьмет! Я и то рискнул бы.
Баба нехотя улыбнулась, – перегнувшись полным станом, натянула на оголившиеся колени подол юбки.
– Ты без хаханьков скажи: не обгонял лазарета?
– Вон в энтой валке есть и больные, и раненые, – со вздохом отвечал Прохор.
Баба взмахнула плетью, конь ее круто повернулся на одних задних ногах, бело сверкнул набитой в промежножье пеной, пошел рысью, сбиваясь с ноги, переходя на намёт.
Подводы двигались медленно. Быки лениво мотали хвостами, отгоняли гудящих слепней. Стояла такая жара, так душен и сперт был предгрозовый воздух, что у дороги сворачивались и блекли молодые листки невысоких подсолнухов.
Прохор снова ехал рядом с обозом. Его поражало множество молодых казаков. Они или отбились от своих сотен, или просто дезертировали, пристали к семьям и вместе с ними ехали к переправе. Некоторые, привязав к повозкам строевых лошадей, лежали на арбах, переговариваясь с бабами, нянча детишек, другие ехали верхами, не снимая ни винтовок, ни шашек. «Побросали частя и бегут», – решил Прохор, поглядывая на казаков.
Пахло конским и бычьим потом, нагретым деревом бричек, домашней утварью, коломазью. Быки шли понуро, тяжко нося боками. С высунутых языков их до самой придорожной пыли свисали узорчатые нити слюны. Обоз двигался со скоростью четырех-пяти верст в час. Подводы с лошадиными упряжками не перегоняли быков. Но едва лишь где-то далеко на юге мягко разостлался орудийный выстрел, как все пришло в движение: измешав порядок, из длинной вереницы подвод съехали в стороны пароконные и одноконные повозки, запряженные лошадьми. Лошади пошли рысью, замелькали кнуты, послышалось разноголосое: «Но, поди!», «Но-о-о, чертовы сыны!», «Трогай!» По бычьим спинам гулко зашлепали хворостины и арапники, живее загремели колеса. В страхе все ускорило движение. Тяжелыми серыми лохмами поднялась от дороги жаркая пыль и поплыла назад, клубясь, оседая на стеблях хлебов и разнотравья.
Маштаковатый конишка Прохора на ходу тянулся к траве, срывая губами то ветку донника, то желтый венчик сурепки, то кустик горчука; срывал и ел, двигая сторожкими ушами, стараясь выкинуть языком гремящие, натершие десны удила. Но после орудийного выстрела Прохор толкнул его каблуками, и конишка, словно понимая, что теперь не время кормиться, охотно перешел на тряскую рысь.
Канонада разрасталась. Садкие, бухающие звуки выстрелов сливались, в душном воздухе колеблющейся октавой стоял раскатистый, громовитый гул.
– Господи Исусе! – крестилась на арбе молодая баба, вырывая изо рта ребенка коричнево-розовый, блестящий от молока сосок, запихивая в рубаху тугую желтоватую кормящую грудь.
– Наши бьют али кто? Эй, служивый! – крикнул Прохору шагавший рядом с быками старик.
– Красные, дед! У наших снарядов нету.
– Ну спаси их Царица Небесная!
Старик выпустил из рук налыгач, снял старенькую казачью фуражку; крестясь на ходу, повернулся на восток лицом.
На юге из-за гребня, поросшего стрельчатыми всходами поздней кукурузы, показалось жидковатое черное облако. Оно заняло полгоризонта, мглистым покровом задернуло небо.
– Большой пожар, глядите! – крикнул кто-то с подводы.
– Что бы это могло быть?
– Где горит? – сквозь дребезжащий гул колес зазвучали голоса.
