– Служивый! Выпей с нами за все хорошее! – обратился к нему один из стариков.
Прохор не заставил себя упрашивать, сел, перекрестился, улыбаясь, принял из рук хлебосольного деда кружку со сладко пахнущим самогоном.
– Пей, покедова живой! Вот чебачком закуси. Стариками не надо, парнишша, гребовать. Старики – народ умственный! Вам, молодым, ишо учиться у нас надо, как жизню проводить и… ну и как водочку пить, – гундосил другой дедок, с провалившимся носом и разъеденной до десен верхней губой.
Прохор выпил, опасливо косясь на безносого деда. Между второй и третьей кружкой не вытерпел, спросил:
– Прогулял нос, дедушка?
– Не-е-ет, милый! Это от простуды. Ишо с малютки дюже от простуды хварывал, через это и попортился.
– А я было погрешил на тебя, думаю: не от дурной ли хворости нос осел? Как бы не набраться этой чепухи! – чистосердечно признался Прохор.
Успокоившись дедовым заверением, он жадно припал губами к кружке и уже без опаски и без передышки опорожнил ее до дна.
– Пропадает жизня! Как тут не запьешь? – орал хозяин самогона, плотный и здоровый дед. – Вот привез я двести пудов пшеницы, а с тыщу бросил дома. Пять пар быков пригнал, и придется все это тут кинуть, через Дон ить не потянешь за собой! Все мое нажитое пропадает! Песни играть хочу! Гуляй, станишники! – Старик побагровел, глаза его увлажнились слезами.
– Не кричи, Трофим Иваныч. Москва – она слезам не дюже верит. Живы будем – ишо наживем, – уговаривал гундосый старик приятеля.
– Да как же мне не кричать?! – с исказившимся от слез лицом повышал голос старик. – Хлеб пропадает! Быки подохнут! Курень сожгут красные! Сына осенью убили! Как можно мне не кричать! Для кого наживал? За лето десять рубах, бывало, сопреют на плечах от поту, а зараз остаюся нагий и босый… Пей!
Прохор под разговор съел широкого, как печной заслон, чебака, выпил кружек семь самогону, до того набрался, что с чрезвычайными усилиями встал на ноги.
– Служивый! Защита наша! Хошь, коню твоему зерна дам? Сколько хошь?
– Мешок! – безразличный ко всему окружающему, бормотнул Прохор.
Старик насыпал ему травяной чувал отборного овса, помог поднять на плечо.
– Чувал принеси! Не забудь, ради Христа! – просил он, обнимая Прохора и плача пьяными слезами.
– Нет, не принесу. Говорю – не принесу, значится, не принесу… – невесть отчего упорствовал Прохор.
Раскачиваясь, он пошел от арбы. Чувал гнул его, кидая в стороны. Прохору казалось, что идет он по одетой скользкой гололедной земле, ноги его расползались и дрожали, как у некованой, вступившей на лед сторожкой лошади. Сделав еще несколько неверных шагов, остановился. Никак не мог припомнить: была на нем шапка или нет? Привязанный к бричке гнедой белолобый мерин учуял овес, потянулся к чувалу, куснул угол. В прорыв, мягко шурша, потекло зерно. Прохору стало легче, и он снова пошел.
Может быть, и донес бы остатки овса до своего коня, но огромный бык, мимо которого он проходил, вдруг сбоку, по бычиному обыкновению, лягнул его ногой. Быка измучили оводы и мошкара, он ошалел от жары и нуды, не подпускал к себе людей. Прохор, бывший в этот день не первой жертвой бычиной ярости, отлетел в сторону, ударился головой о ступку колеса, тотчас же уснул.
Очнулся за полночь. Над ним в сизой вышине, клубясь, стремительно неслись на запад свинцово-серые тучи. В просветы на миг выглядывал молодой пологий месяц, и снова тучевою наволочью крылось небо, и словно бы усиливался в темноте резкий, прохладный ветер.
Совсем близко за арбой, около которой лежал Прохор, шла конница. Под множеством обутых в железные подковы лошадиных копыт земля стонала и охала. Пырскали кони, чуя близкий дождь; вызванивали о стремена шашки, вспыхивали рдяные огоньки цигарок. От проходивших сотен наносило конским потом и кислотным душком ременной амуниции.
Прохор – как и всякий служивый казак – сроднился за годы войны с этим смешанным, только коннице присущим запахом. Казаки пронесли его по всем дорогам от Пруссии и Буковины до донских степей, и он, нерушимый душок кавалерийской части, был столь же близок и знаком, как и запах родного куреня. Жадно шевельнув куцыми ноздрями, Прохор приподнял тяжелую голову.
– Это какая часть, братцы?
– Конная… – игриво ответил басок из темноты.
– Да чья, спрашиваю, часть?
– Петлюры… – отвечал тот же басок.
– Эка сволочь! – Подождал немного, повторил вопрос: – Какой полк, товарищи?
– Боковский.
Прохор хотел встать, но в голове тяжко билась кровь, к горлу подступала тошнота. Прилег, снова уснул. К заре потянуло с Дона сыростью и холодом.
– Не помер? – сквозь сон услышал он голос над собой.
– Теплый… и выпитый! – отвечал кто-то над самым Прохоровым ухом.
– Тяни его к черту! Развалился, как падло! А ну, дай ему под дыхáло!
Древком пики всадник больно толкнул еще не пришедшего в себя Прохора в бок, чьи-то руки сцапали его за ноги, поволокли в сторону.
– Растягивай повозки! Подохли! Нашли время дрыхнуть! Красные вот-вот на хвост наступают, а они спят, как дома! Отодвигай повозки в стороны, зараз батарея пойдет! Живо!.. Загородили дорогу… Ну и наро-о-од! – загремел властный голос.
Спавшие на повозках и под повозками беженцы зашевелились. Прохор вскочил на ноги. На нем не было ни винтовки, ни шашки, не было и сапога на правой ноге, – все это умудрился растерять он после вчерашней пьянки. Недоумевающе оглянувшись, хотел было поискать под арбой, но соскочившие с лошадей ездовые и номера подошедшей батареи безжалостно опрокинули арбу вместе со стоявшими на ней сундуками, вмиг очистили проход для орудий.
– Тро-га-а-ай!..
Ездовые вскочили на лошадей. Туго дрогнув, натянулись широкие сшивные постромки. Высокие колеса одетого в чехол орудия лязгнули на выбоине. Зарядный ящик зацепился осью на дышлину брички, отломил ее.
– Бросаете фронт? Вояки, разъязви вашу! – крикнул с брички гундосый старик, с которым вечером выпивал Прохор.
Батарейцы проезжали молча, спешили к переправе. Прохор в предрассветных сумерках долго искал винтовку и коня. Так и не нашел. Возле лодок снял и другой сапог, кинул его в воду и долго мочил голову, стянутую обручами невыносимой боли.
Конница начала переправляться на восходе солнца. Полтораста расседланных лошадей 1-й сотни спешенные казаки подогнали к Дону повыше колена, от которого Дон под прямым углом сворачивает на восток. Командир сотни, по глаза заросший рыжей щетинистой бородкой, горбоносый и свирепый на вид, был разительно похож на дикого кабана. Левая рука его висела на грязной окровяненной перевязи, правая – безустально играла плетью.
– Не давай коням пить! Гони! Гони их! Да что ты… мать… мать… мать… воды боишься, что ли? Заброди!.. Он у тебя не сахарный, не размокнет!.. – кричал он на казаков, загонявших лошадей в воду, и под рыжими усами его обнажались клыкастые белые зубы.
Лошади табунились, неохотно шли в знобкую воду, казаки покрикивали, секли их плетьми. Первым поплыл вороной белоноздрый конь с широкой розоватой прозвездью во лбу. Он, как видно, плавал не впервые. Вислозадый круп его омывала волна, мочалистый хвост относило на сторону, а шея и спина были наружи. За ним шли остальные лошади, разрезая стремя, с гулом и фырканьем погружаясь в закипевшую воду. Казаки на шести баркасах поехали следом. Один из провожатых, стоя на носу баркаса, на всякий случай приготовил веревочный аркан.
– Наперед не заезжай! Направляй их наискосок течению! Не давай, чтобы их сносило.
Плеть в руке сотенного ожила, описала круг, щелкнув, опустилась на голенище измазанного известкой сапога.
Быстрое течение сносило лошадей. Вороной легко плыл впереди остальных, выделившись на два лошадиных корпуса. Он первый выбрался на песчаную отмель левобережья. В этот момент из-за кустистых ветвей осокоря глянуло солнце, розовый луч упал на вороного коня, и глянцевая от влаги шерсть его на миг вспыхнула черным неугасимым пламенем.
– За кобылкой Мрыхина поглядывай. Подсоби ей!.. На ней уздечка. Да греби же! Греби!.. – хрипло кричал похожий на кабана сотенный.
Лошади благополучно переплыли. На той стороне их ждали казаки. Они разбирали лошадей, накидывали уздечки. С этой стороны начали перевозить седла.
– Где вчерась горело? – спросил Прохор у казака, подносившего к лодке седла.
– По Чиру.
– Снарядом зажгло?
– Каким там снарядом? – сурово отвечал казак. – Красные подпаливают…
– Всё начисто? – изумился Прохор.
– Да не-е-ет… Богатые курени жгут, какие железом крытые, либо у кого подворье хорошее.
– Какие же хутора погорели?
– С Вислогузова до Грачева.
– А штаб Первой дивизии – не знаешь, где зараз?
– На Чукаринском.
Прохор вернулся к беженским подводам. Всюду над бескрайно тянувшимся станом схватывался под ветерком горький дымок костров из сушняка, разобранных плетней и сухого скотиньего помета: бабы варили завтраки.
