невелички (то и дело какая-нибудь из серебристых капель грациозно взмывала с эстакады и присоединялась к небесному танцу), километровые дирижабли, по-стрекозьи недвижно зависающие автожиры…
Я зажмурился и крутанулся волчком. Открыв глаза, приказал себе увидеть спидометр, пыльную торпеду из черного пластика, переполненную пепельницу. Снова зажмурился.
– Амфетаминовый психоз, – произнес я и открыл глаза.
Торпеда была на месте, и пыль, и мятые бычки в пепельнице. Очень осторожно, не шевеля головой, я включил фары.
И увидел их.
Они были светловолосые. Они стояли рядом со своим автомобилем – алюминиевым плодом авокадо с высоким, как акулий плавник, килем и с гладкими черными шинами, как у игрушечной машинки. Он обнимал ее за талию, а другой рукой указывал на город. Оба они были в белом: свободные одежды, голые ноги, белые, без единого пятнышка, сандалии. Лучей моих фар они словно не видели. Он говорил что-то мудрое и сильное, а она кивала, и вдруг мне стало страшно – страшно по-другому, совсем не так, как прежде. Потерять рассудок я уже не боялся; откуда-то я понял, что город позади – это Тусон: Тусон-мечта, порожденный коллективными чаяниями эпохи; что он реален, абсолютно реален. Но стоявшая передо мной пара жила в нем – и они меня пугали.
Они были детьми несбывшихся восьмидесятых Диальты Даунс; они были Наследниками Мечты. Белокожие, светловолосые и, возможно, голубоглазые. Американцы. Диальта говорила, что Будущее пришло сперва в Америку, но затем оставило ее позади. Только не здесь, не в сердце Мечты. Здесь мы двигались только вперед, и логике этой грезы были неведомы загрязнение природы, истощение ископаемых ресурсов, войны на чужой территории, которые возможно проиграть. Счастливые Наследники Мечты были совершенно довольны собой и своим миром. И в сердце Мечты это и вправду был их мир.
Позади меня – город в блеске иллюминации; прожектора шарили по небу просто так, от избытка чувств. Я представил себе, как Наследники Мечты наводняют беломраморные площади, чинно и бодро, а в их глазах горит восторженное преклонение перед широкими, залитыми огнями проспектами и серебристыми автомобилями.
Как по́шло и как зловеще в своей пошлости, ну вылитая гитлерюгендовская пропаганда.
Я включил передачу и медленно тронулся; вот уже мой бампер в трех футах от них. Они меня так и не видели. Я опустил стекло в дверце и прислушался, о чем там толкует мужчина. Пустая и звонкая, как призывы торговой палаты, говорильня – и он явно верил каждому своему слову. Свято верил.
– Джон, – донеслись до меня слова женщины, – мы забыли принять завтрак.
Она выщелкнула из какого-то устройства на поясе две яркие облатки и передала одну мужчине. Я поморщился, вырулил задним ходом на шоссе и, качая головой, направился к Лос-Анджелесу.
* * *
С заправки я позвонил Кину. С новой аляповатой заправки в стиле испанского модерна. Кин уже вернулся из своей вылазки и не возражал побеседовать.
– Да, неплохо так накрыло. Ты не пытался, кстати, сфотографировать? Ничего, конечно, никогда не выходит, но остроты твоему рассказу это добавило бы – то, что фотографии не вышли.
Но что мне делать-то?
– Побольше смотреть ящик, особенно викторины и мыльные оперы. Порнуха тоже годится. Видел когда-нибудь «Бордель под свастикой»? У нас тут его крутят по кабелю. Редкостное дерьмо. Как раз то, что тебе надо.
О чем это он вообще?
– Кончай вопить и слушай сюда. Открою тебе профессиональную тайну: семиотических призраков можно изгнать всякой медийной херотенью, и чем херовее, тем лучше. Я так отгоняю маленьких зеленых человечков – так, может, и ты своих ар-декошных футуроидов отгонишь. Попробуй. Чего тебе терять-то?
Тут он сказал, что ему пора спать, – мол, с утра пораньше предстоит рандеву с Избранными.
– С кем с кем?
– Ну, эти старички из Вегаса, с микроволновками.
Я подумал, не позвонить ли в Лондон коллект-коллом за счет «Баррис-Уотфорда» и не сообщить ли Коэну, что его фотограф отправляется на затяжной срок в «Сумеречную зону».[129] В итоге я взял в кофейном автомате чашку чего-то невообразимого без сахара и сливок, забрался в «тойоту» и покатил в Лос-Анджелес.
Лос-Анджелес – это была плохая мысль, и я провел там две недели. Лос-Анджелес – Диальтина страна в чистом виде, родина Мечты, натуральное минное поле, где можно подорваться на осколках Мечты в любой миг. Я чуть не разбился на виадуке у Диснейленда, когда шоссе развернулось, как оригами, в несколько десятков полос и я принялся лихорадочно лавировать между стремительными хромированными каплями с акульими плавниками. Хуже того, Голливуд кишел людьми, слишком уж напоминающими ту пару, которую я видел в Аризоне. В итоге я нанял итальянского режиссера, который, дожидаясь у моря погоды, подрабатывал печатью-проявкой и кафельными работами; он распечатал все пленки, которые скопились у меня по Диальтиному проекту. Сам я и смотреть на негативы не хотел. Но Леонардо ничего не почувствовал, и я, перетасовав отпечатки, как колоду карт, отправил их авиапочтой в Лондон. Потом вызвал такси и поехал в ближайший кинотеатр, где крутили «Бордель под свастикой», и всю дорогу дотуда сидел зажмурившись.
Поздравительная телеграмма от Коэна догнала меня через неделю в Сан-Франциско. Диальта была в восторге от фотографий. Коэну особенно понравилось, как я «проникся проектом», и он был бы, мол, очень не прочь при случае поработать со мной еще раз. В тот же день я заметил над Кастро-стрит летающее крыло, но какое-то не очень убедительное – тут и в то же время не тут. Я метнулся к ближайшему киоску и набрал столько газет, сколько смог унести, с передовицами о бензиновом кризисе и опасностях атомной энергетики. Я вдруг решил, что надо срочно лететь в Нью-Йорк.
– Куда катится мир, а? – сказал киоскер, тощий негр с плохими зубами и в явном парике.
Я кивнул, нащупывая мелочь в кармане джинсов; думал я лишь о том, как бы поскорее найти в парке свободную скамейку и погрузиться в убедительные свидетельства нашей нынешней почти антиутопии.
– Но могло быть и хуже, – добавил он.
– Ну да, – сказал я, – могло быть куда хуже. Идеальный мир – вот чума.
И я зашагал по улице с пачкой концентрированной катастрофы под мышкой, а он все смотрел мне вслед.
Осколки голографической розы[130]
Тем летом Паркера мучила бессонница.
Временами в сети падало напряжение, и внезапные сбои дельта-индуктора болезненно резко выталкивали его в сознание.
Чтобы не просыпаться, он черной изолентой примотал индуктор к работающей от батарей деке ПСВ и с помощью переходников и миниатюрных зажимов-крокодилов замкнул их друг на
