В первый раз госпожа де Карен обернулась к Генриетте и увидела, что та сжимает в объятиях ребенка. Она приблизилась к подруге, но та, взяв камень, пригрозила им госпоже де Карен и вскричала:
„Феликс! Феликс! Если ты подойдешь, я убью тебя“.
Услышав эти слова, госпожа де Карен вскрикнула и попятилась.
„О нет, только не это! Генриетта, Генриетта, — добавила она и сделала шаг вперед. — Ты не узнаешь меня? Это я, Луиза, твоя подруга“.
Похоже, ее голос несколько успокоил несчастную, и она ответила с меньшей яростью:
„Пойди прочь, Ортанс, пойди прочь. Ты тоже бросила меня, ты отдала меня твоему брату, у тебя тоже есть дети, а ты помогла ему отнять у меня мою дочь“.
Госпожа де Карен смотрела на нее с несказанным страхом. Я тоже хотела подойти, но Генриетта обернулась ко мне и сказала с дикой злобой:
„Что вам надо, сударыня? Чего вы хотите, матушка? Вы заперли меня и прокляли, я приняла ваше проклятие, я хочу остаться в моей тюрьме, мне хорошо здесь с моим ребенком, я не хочу больше выйти отсюда“.
Пока она говорила, госпожа де Карен смотрела на нее со все возрастающим ужасом, ее охватила нервная дрожь, лицо тоже приобрело потерянное выражение, и она, прижав руку ко лбу, проговорила сквозь страшные рыдания:
„О-о! Они добились своего, Господи, она безумна, а я… а я…“
Еще несколько раз она пробормотала эти слова и, потеряв сознание, упала у моих ног.
Генриетта, которая еще накануне, казалось, была так привязана к ней, холодно смотрела, как та бьется на земле в жутких судорогах. Другие женщины, прибежавшие на крики, унесли госпожу де Карен, а затем захотели забрать маленькую нищенку у безумной, которая по-прежнему держала ее в объятиях. Тогда девочка крикнула мне:
„Сударыня! Сударыня! Защитите меня, это моя мама, мама, я узнала ее!“
Я почувствовала себя совершенно уничтоженной. Однако никто не хотел прислушиваться ни к мольбам ребенка, ни к брани матери. Но, к счастью, прибежал доктор, он приказал оставить их вдвоем и, убедив Генриетту, что никто не отнимет у нее ребенка, сам проводил ее в камеру. Я объяснила ему, почему я заинтересована в девочке, и просила его дать мне знать о том, что произойдет между ней и Генриеттой.
„Сударыня, — заверил он меня, — возможно, мне удастся наконец пролить свет на тайну, которую я пытаюсь разгадать уже много лет, и потому мне нужен такой, как вы, свидетель. Пойдемте“.
Мы последовали за сумасшедшей, которая уже вошла в свою камеру, она посадила девочку себе на колени, как будто та была еще маленькой, она качала ее и напевала ей колыбельную. Внезапно она оборвала песню и сказала девочке:
„Запомни хорошенько, моя крошка, запомни хорошенько: если ты когда-нибудь выйдешь из этой могилы, ты скажешь, что ты дочь Генриетты Бюре, а твоего отца зовут…“
„Леон Ланнуа“, — ответила девочка
Врач содрогнулся и сжал мне руку, как будто призывал слушать внимательно.
„Леон Ланнуа! Запомните это имя“, — попросил он меня.
Мать продолжала:
„А как зовут нашего мучителя, ты помнишь?“
Девочка задумалась, как будто ища в памяти его имя, затем ответила:
„Да, да, его зовут капитан Феликс Ридер“.
Врач испустил глухое изумленное восклицание, тогда как я слушала, ничего не понимая.
„Ты знаешь имя твоей тети, не правда ли, тети, на которую я так надеялась?“
„Да, мама, Ортанс Бюре, жена моего дяди, Луи Бюре. И еще я вспомнила, — добавила она медленно, как будто воспоминания одно за другим возвращались к ней, — я вспомнила Жан-Пьера, которого вы пошли навестить, когда он болел, и как в первый раз встретили моего отца. Я все вспомнила, мама, теперь я все вспомнила“.
„И все было правдой“, — прошептал врач.
Безумная продолжала:
„Хорошо, моя милая, очень хорошо: всмотрись как следует в Феликса, всмотрись в своего палача, когда он войдет, запомни его, чтобы узнать, если когда-нибудь ты его встретишь. Я положу тебя в колыбельку, чтобы он не видел, как ты рассматриваешь его“.
В этот момент девочка в первый раз удивилась словам матери, но врач подошел к ней и тихо попросил:
„Делайте все, что она захочет, дитя мое, я скоро вернусь вместе с вашей покровительницей“.
Незаметно от безумной Генриетты он достал тетрадь, спрятанную в углу камеры, и передал мне ее со словами:
„Прочтите это, сударыня, я знаю, вы женщина высокообразованная, вы скажете мне, что я должен думать об этой странной встрече“.
Я прочитала рукопись и высылаю вам ее, чтобы вы, поскольку вы на свободе, смогли посоветоваться с какими-нибудь юристами по этому делу».
Эта рукопись была почти точным повторением той, что мы привели в первом томе нашей книги. Письмо же продолжалось так:
«Я закончила чтение тетради и мысленно сравнила смутные воспоминания маленькой нищенки с рассказом несчастной Генриетты, слово за словом я восстанавливала в памяти ту сцену, когда девочка в присутствии матери назвала все имена, которые, по ее собственным словам, давно забыла и которые я узнала из рукописи Генриетты. Мне стало страшно, и в это время вошел доктор.
„Итак! — сказал он. — Вы прочитали, не так ли?“
„Да, — ответила я, — и женщина, которая написала это, — не сумасшедшая“.
„Отныне это не так, — вздохнул доктор, — она исчерпала в горе и надежде все мужество, которым наделил ее Господь, и не перенесла радости и исполнения мечты, которая поддерживала ее“.
„Как? Она сошла с ума! — воскликнула я. — Теперь, когда она должна быть счастлива! Теперь, когда она всем смогла бы доказать, что никогда не была сумасшедшей!“
„Слишком много горя, не так ли?“ — Казалось, доктор не меньше меня удручен ужасными событиями.
„А как же, — внезапно я вспомнила о другой несчастной, — госпожа де Карен?“
„О! У нее настоящая навязчивая идея, совершенно неизлечимая, — ответил доктор. — Она тоже написала свою историю, я передам вам ее, если она вас интересует. Она замечательна тем, что написана с дотошностью, ловкостью и лицемерием, на которые, как полагают, обычно способны только умалишенные. Она с большим старанием прячет собственное недостойное поведение, за которое муж был так суров с ней, и едва упоминает в своей рукописи имя человека, который, как всем известно, был ее любовником“.
„И это имя? — На меня вдруг снизошло озарение. — Это имя — граф де Серни, не так ли?“
Врач потупил глаза и ответил мне, как человек, который понял, что слишком далеко зашел в своих откровениях.
„Я счел необходимым предупредить вас о том, что вы встретите его имя в рукописи госпожи де Карен“.
„Но он не был ее любовником, сударь“, — не раздумывая, сказала я.
Врач смотрел на меня, не веря собственным ушам.
„Я в своем уме, — заверила я его. — И знаю, что говорю. Я здесь по обвинению в супружеской измене: обвинение выдвинул господин де Серни, и, поверьте мне, господин де Серни никогда не был любовником госпожи де Карен, так как это невозможно, и вот почему“.
Я все рассказала доктору, Арман. Если бы вы видели потрясение и ужас этого человека, вы бы подумали, что тот день имел своим назначением заставить всех усомниться в своем разуме; он ответил мне с грустью:
„О! Если не верить в это безумие, то придется поверить во многие преступления’’.
Не знаю, докуда мы дошли бы в наших открытиях, но мой разговор с доктором прервала надзирательница, которая пришла сообщить, что приехал мой отец. Врач вышел, и почти тотчас вошел господин д’Ассембре.
Вы знаете моего отца, Арман, вы знаете, что он всегда был человеком светским, всю жизнь он жил так же легкомысленно, как в юности. Я боялась его манер, я чувствовала невольно, что он не обладает в моих глазах величественным авторитетом отца, опасалась легковесности, с которой он мог заговорить со мной. Но я ошибалась, он был снисходителен и добр ко мне и, осуждая, простил, не так, возможно, как мне хотелось бы, а понимая все по-своему, считая, что, заведя любовника, я поступила так же, как все женщины, которых он знал. Он не мог мне простить только побега, но что вызывало его особую ярость, так это поведение господина де Серни.
„Дворянин против дворянина! — кричал он. — Де Серни против де Луицци! Войти в вашу комнату с комиссаром полиции, вместо того чтобы войти в нее с двумя шпагами! Уж лучше бы он убил вас обоих!“
Его благородный гнев, или, скорее, гнев благородного человека, пришелся мне по сердцу, мне нравилось, что отец предпочел бы мою смерть позору суда, я благодарно пожимала ему руки, тогда как он продолжал:
„Он повел себя как невежа, как торговец с Сите{500}, как безработный адвокат, который платит за процесс собственной честью“.
„Он повел себя так как мог“, — возразила я.
Поскольку отца удивили мои слова, я рассказала ему все, Арман. Надо вам признаться, я не должна ничего от вас скрывать, но ни его доброта ко мне, ни строгость, которую возлагало на него отцовство, ни ярость против господина де Серни, ничто не удержало его после моего рассказа, и, когда я открыла ему роковую тайну моего мужа, он так расхохотался, что никак не мог успокоиться. Сидя на стуле, он корчился от смеха, беспрестанно повторяя: „Импотент!“ В перерывах между приступами смеха он кричал:
