свое небрежение жизнью!
– Но какая опасность может грозить королеве?
– Это не должно вас волновать. После того как я дал вам свои объяснения, можете поступить со мной, как считаете нужным, но не забудьте все то, что я вам сказал. Повторю только одно: я не любовник Флоры, ни я и никто другой.
И хотя де Куси глубоко вздохнул, в его взгляде Рено прочитал глубочайшее удовлетворение.
– Теперь мне есть о чем подумать, шевалье, распрощавшись с душевным покоем, который – я верил – снизошел на меня, – сказал барон на прощание.
– Иллюзорным покоем, потому что вы ее по-прежнему любите, – проговорил Рено ему вслед.
– Да, люблю. Хотя знаю, что гублю бессмертную душу.
Рено не успел ему сказать, что пути Господни неисповедимы и, быть может, он еще заслужит прощение. Рауля де Куси уже не было видно в черноте южной ночи, и только тростник шуршал в темноте, словно шелк женского платья.
В то время как старый султан в Каире, в яром гневе на беглецов, повесил всех военачальников и эмиров нанятого им воинственного племени, крестоносцы в столь легко доставшемся им городе зажили весело и празднично. Дамьетта изобиловала богатствами и запасами продовольствия, так что знатные сеньоры не стеснялись радовать себя пирами и застольями, приглашая на них красоток с покладистым нравом, которых набежало видимо-невидимо. Король решил отправиться жить в свой лагерь вместе с воинами и рыцарями-монахами, оставив беременную Маргариту с ее дамами распоряжаться во дворце. Король находился в сомнениях, он не знал, на что ему решиться, и советы, проходившие в просторном красном шатре, бывали весьма бурными. Если бы он следовал собственному желанию и пылу брата Робера, войско уже бы двигалось прямым путем на Каир. Но его советники, среди которых был и магистр-храмовник, хотели, чтобы сначала была взята Александрия. Чем скорее оба средиземноморских легких Египта будут в руках крестоносцев, тем вернее он задохнется.
Людовик пока не решался ни на то, ни на другое, он ждал своего брата Альфонса де Пуатье, который, как стало известно, уже доплыл до Кипра, но на пути в Египет его что-то задержало. Людовик о нем беспокоился. Еще он беспокоился из-за того, что каждый день ожидания приближал разлив Нила. Июнь подходил к концу, и река, которая выносила из глубин Африки на своих мутных водах драгоценные породы деревьев и пряности, скоро должна была выйти из берегов и затопить всю дельту, удобряя илом поля земледельцев. Людовик вовсе не хотел, чтобы его армия завязла в болоте, каким станут в один прекрасный день все здешние земли, – так когда-то погибло войско Жана де Бриенна. И все-таки он не двигался с места и, обманывая свое нетерпение, возводил новые укрепления и украшал церковь Девы Марии. Он жил в лагере просто и бедно, имея склонность к аскетической жизни.
Суровая жизнь короля мало походила на dolce vita[139] его сеньоров в Дамьетте.
Между тем старый султан в Каире, задыхающийся, покрытый язвами, с опухшими ногами, на которые он не мог встать, боролся, как мог, с захватчиками. Небольшие отряды воинов появлялись ночью из пустыни, нападали на окраинные палатки и убивали спящих – султан платил по безанту за каждую голову христианина. Конные дозоры, охраняющие ночью лагерь, ничего не могли поделать с подползающими, как змеи, убийцами.
Смертельно больной султан принял и еще одно решение: он покинул великолепное творение Саладина, надежную крепость в Каире, и приказал отнести себя на носилках в Эль-Мансуру, другую крепость, построенную в месте слияния Нила с каналом Ашмум-Тана, которая преграждала дорогу к его столице. Там он собрал немалую армию мамелюков и, источая гной, продолжал следить за дисциплиной в своем войске, держа его в постоянной боевой готовности.
Христиане спешили свои дозоры, стали чаще обходить лагерь, и ночи стали более спокойными. Но тут настала новая беда: Нил разлился, и все вокруг превратилось в жидкую грязь, кишащую крокодилами, – было отчего занервничать и впасть в тоску!
Прошло немало времени, прежде чем река вновь вернулась в свои берега, напитав землю жирным илом. Наконец, в день святого Михаила, на горизонте показались паруса – приближался флот Альфонса де Пуатье. Настало время отправляться в поход! К тому же спала и адская жара, терпеть которую помогало дыхание близкого моря, исчезли и комары, разносящие опасную болотную лихорадку.
Радостное возбуждение царило в лагере и в городе, но на этот раз вместо застольных песен раздавалось пение псалмов. Все вспомнили, что сражаться предстоит во славу Господа, и спешили с ним примириться, очистившись от грехов.
Начало похода назначили на день святой Екатерины, иными словами, на 25 ноября[140]. Накануне Людовик передал управление Дамьеттой в руки своей жены. О том, чтобы слабых женщин подвергать опасностям похода, не было и речи. Они должны были оставаться в крепости, где всего было в достатке, под охраной жителей-коптов, а также генуэзцев и пизанцев, которые должны были беречь корабли. С Маргаритой остались слуги, принадлежащие ее дому, и еще сир д’Эскейрак, старый рыцарь, которого король назначил «хранителем живота». Несмотря на то что королева ожидала ребенка, она должна была управлять Дамьеттой.
Около полуночи один из дозорных, обходивший лагерь, обнаружил тело Флоры д’Эркри, которую все знали под именем Флоры де Безье. С широко открытыми глазами и удивленным выражением лица Флора лежала на песке возле тростника, пригвожденная к земле, будто большая голубая бабочка, длинным египетским кинжалом, пронзившим ей сердце.
Лучники дозора на этот раз были из отряда графа д’Артуа. Начальник лучников и пришел с печальным известием к графу, добавив, что он, кажется, видел жертву среди приближенных дам королевы.
Граф, возбужденный близостью перемен, не мог уснуть в эту ночь и играл с Рено в шахматы. Оба последовали за офицером, стараясь ступать как можно тише. Стражники покрыли лицо покойницы покрывалом, но Рено, узнав ее голубое платье, почувствовал, что сердце у него остановилось. Он встал на колени, приподнял покрывало и убедился, что на песке перед ним и в самом деле лежит мертвая Флора, и тогда что-то вроде всхлипа вырвалось у него из груди. Узнал ее и граф Робер, который замечал всех хорошеньких женщин.
– Да, это одна из приближенных моей невестки! А тебе, Рено, она, кажется, приходится родней?
Если Рено и колебался, то только одну секунду. Стоило ли затевать скандальное разоблачение, когда через несколько часов им выступать в поход? Нет, пусть уж лучше думают, что она и вправду его родственница.
– Да, – с тяжелым вздохом проговорил он. – Моя кузина… Вернее, кузина моей приемной матери: Флора
