не было страха перед недобрыми приметами, что, как назло, сыплются будто из дырявого мешка. Только опасение, что борща будет мало. Мрак ухмыльнулся. Ховрах просто чудо, хоть и ненасытное.
Додон принял их в тронной палате. Был он в царском одеянии, сидел на троне. Правой рукой стискивал скипетр, на ладони левой круглилась держава. Сейчас эти дубину и булыжник, усыпанные алмазами, рубинами, яхонтами, было не узнать под украшениями из золота, но Мрак видывал их и в простом обличье, когда вождь племени невров держал как знаки власти в одной руке дубину – оружие ближнего боя, в другой – круглый камень в полпуда весом, удобный для броска.
Лицо тцаря осунулось, глаза блестели сухо, будто слюдяные. По правую руку стоял Кажан, вид был довольный, как у коршуна, уже вонзившего когти в зайчонка. Слева держался угрюмолицый Рогдай. На Мрака старый воевода посмотрел с укором, отвел взор.
– Приветствую тебя, светлый тцар, – сказал Мрак. Он кивнул на Ховраха: – Мы с другом откликнулись на твой зов.
Додон нахмурился:
– Этот твой друг… он всего лишь наш дружинник.
Мрак покачал головой. Если Ховраха признать дружинником Додона, то признать и его волю над ним. Никто не осудит, если своего дружинника посадит на кол.
– Он дружинник Медеи, – сказал он твердо. – Ты сам его отпустил с царской службы.
Кажан порывался что-то сказать, но Рогдай опередил, громыхнув:
– Верно, наш светлый тцар это знает. Просто он сказал, что ему здесь все знакомо. Пусть держится как дома.
Додон нахмурился еще сильнее. В глазах разгорались огоньки гнева. Кажан крякнул досадливо:
– Да-да, светлый тцар именно это хотел сказать.
Искорки в глазах Додона превратились в пламя. Советники на глазах гостей, хотят того или нет, показывают его дураком. Он движением бровей подозвал отрока, передал знаки власти. Его узкие ладони легли на поручни трона, сжали так, что побелела кожа и суставы выступили острые, как шипы на боевой палице.
Пухлые губы медленно растянулись в недоброй улыбке:
– А мне говорили, что не приедут, не приедут… Да чтоб отважный Мрак не явился на зов своего тцаря? А что это с тобой за витязь, чей облик мне странно знаком?
– Я приехал на твой зов, – ответил Мрак, – хоть ты и не мой тцар. А витязя этого зовут Любоцвет. Он присоединился к нам по дороге. К нашим делам отношения не имеет, за нас не отвечает.
Любоцвет поклонился Додону. Румяное лицо его раскраснелось еще больше, щеки вовсе залил жаркий румянец. Глаза счастливо блестели. На Додона он смотрел жадно и неотрывно.
Рогдай бухнул гулким басом:
– Да, ты немало поспособствовал нашему тцарству. И светлый тцар не оставляет своими милостями ни верных ему людей, ни тех чужаков, которые чем-то помогли.
Додон метнул грозный взор на воеводу – снова посмел опередить, – сказал с натянутой усмешкой:
– Да-да… Потому и пир, дабы всем воздать по заслугам. Всем сестрам по серьгам, как говорят.
Внезапный шум далеко, у парадных дверей, прервал его речь. Додон нахмурился. Рогдай мановением руки послал туда молчаливых стражей. Там уже раздались раздраженные голоса.
Наконец дверь распахнулась и, расшвыривая стражей, ворвался… Гонта. Лицо было поцарапано, под глазом расплылся кровоподтек. За Гонтой бежал верещящий как заяц Ковань. Одежда постельничего была разорвана, он простирал вослед разбойнику дрожащие руки, вопил, верещал, взмахами дланей бросал на него гридней.
Гонта метнул на Мрака злой взгляд, сбросил последнего стража с плеча.
– Светлый тцар!.. Прости, что чуть отстал от Мрака и Ховраха. Но на пир не опоздал?
Додон опешил, из-за его спины угрожающе выдвинулись копья. Кажан сказал злорадно:
– Без тебя пир будет не тот. Но зачем ты при мече?
Гонта развел руками:
– Прости, тцар. Не успел снять у входа.
Додон помедлил с ответом. Кажан и Рогдай что-то наперебой шептали в царские уши. Наконец Додон растянул губы в усмешке:
– Я думаю, доблестному Гонте можно не снимать свой акинак, если ему самому не помешает за столом. Я таких людей не опасаюсь.
Гонта поклонился:
– Ты мудр, тцар. Несмотря даже на таких советников. Такие, как я, не бьют в спину.
Кажан впился в него взглядом, Рогдай кивнул, соглашаясь. Старый воевода не отнес выпад Гонты на свой счет, а Кажан прожигал бывшего вожака разбойников острым как нож взором. Запыхавшийся Ковань мелким петушком подбежал к помосту, бочком-бочком придвинулся к Кажану.
– Тебя не ударят в спину, – сказал он ядовито. – Это тебе обещаю я, царский постельничий.
Гонта медленно улыбнулся. Он понял, что хотел сказать Ковань, и хотел, чтобы тот видел, что его поняли правильно. Он поднял голову и широким жестом обвел статуи богов в нишах.
– Беру в свидетели, – заявил он громко. – Больше в этом дворце мне обратиться не к кому.
Рогдай вмешался в злой разговор, что перерастал в стычку:
– Вас отведут в палаты. Помоетесь, смените одежку, отдохнете. На пир вас позовут… Иди и ты, молодой витязь, раз уж ты с Мраком.
Щеки Любоцвета от удовольствия, что его засчитали в друзья Мрака, вспыхнули жарким румянцем. Он порывался что-то сказать Додону, но тот уже поспешно движением длани показал, что отпускает гостей до вечера. Глаза тревожно бегали, пухлые губы вытянулись в линию. В лице впервые проступили страх и растерянность. Трое держатся перед ним без страха, хотя в глазах странное понимание своей участи. А еще с ними этот молодой богатырь, чье лицо так неуловимо знакомо! Но если хотя бы даже заподозрили… только заподозрили, что за пир им уготован, разве не обходили бы за тридевять верст даже кордоны Куявии?
Когда за ними захлопнулись двери, он пробормотал сдавленным голосом:
– Не понимаю… По виду догадываются о ловушке. Но почему явились? Что у них в рукаве?
Их вели через множество богато убранных палат. Стража топала сзади, но было их столько, что толкались даже в широком коридоре. Ховрах приветствовал всех встречных, Любоцвет с любопытством оглядывался по сторонам. Мрак с печалью толкнул Гонту:
– Дурень ты.
– От мудрого слышу, – огрызнулся Гонта. – Погоди, я тебе еще верну должок… До сих пор в левом ухе звенит!
– А почему… гм… в ухе?
– Не знаю. Как-то отдалось.
– Гонта…
– А что? Ты на пир, а мне что?
– Гонта, у тебя Медея. А мне-то от жизни перепадет один-два лучика солнца. Снеговая туча уже надвигается!
Впервые глаза Гонты потемнели, а плечи обвисли.
– Да, – признался он, голос дрогнул, изломался. – Медея – это все лучшее в моей поганой жизни. И этого лучшего, как я и хотел, много… Есть за что ухватиться. Больше всего на свете я страшусь ее
