- Осторожнее! Я обложен динамитом! Если станете применять силу - взорвутся все дома вокруг, погибнут ни в чем не повинные люди!
Бомбиста привели в охранку, осторожно раздели; действительно, он был опоясан шнурами, что вели к запалам на спине и груди; девушка, которая открыла стрельбу, оказалась двадцатилетней Лидочкой Стуре, ее "возлюбленный" террорист Синегуб; бомбист должен был - в случае неудачи коллег - броситься под карету, в которой мог ехать министр юстиции; звали его Всеволод Либединцев; выдающийся русский астроном, он работал в Италии, прочили блистательное будущее; записки, найденные после его ареста, поражали смелостью мысли - он был на грани рождения новой концепции галактик.
...Через неделю девять арестованных террористов были преданы военно-полевому суду; семерых приговорили к повешению; Лидочка Стуре, поднимаясь на эшафот, повела себя, как Зина Коноплянникова, которая была повешена за убийство генерала Мина, - прочитала строки Пушкина: "Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья напишут наши имена!"
Прокурор Ильин, присутствовавший на казни, приехал к Герасимову белый до синевы.
- Мы их никогда не одолеем, - сказал он, с трудом разлепив спекшиеся губы. - Это люди идеи, герои. А мы - трусы. Видим, куда нас тащит тупая бюрократия, и - молчим...
Герасимов достал из серванта бутылку "смирновской", налил два фужера и, поднявшись, тихо произнес:
- За упокой их души, Владимир Гаврилович...
(Читая "Рассказ о семи повешенных" поднадзорного литератора Леонида Андреева, вспомнил слова Ильина, поежился, ощутив холодок на спине; нет, о будущем действительно лучше не думать - катимся в пропасть; одна охрана ничего не сделает, надо в с е менять в корне; воистину, люди без права на свободное слово и дело - обречены, а у нас все можно в империи, кроме как свободно поступать и говорить.)
С Азефом - после того как тот отдал Герасимову столь богатый у л о в полковник встречался реже; двор был потрясен произошедшим; интриги против Столыпина прекратились, - так бывало всегда, если царь по-настоящему пугался.
Вопрос дозирования страха во имя сохранения самодержавия сделался главным стержнем внутренней политики.
В то время как запад Европы стремительно наращивал экономический потенциал, империя словно бы нарочно сдерживала самое себя, погруженная в хитросплетения византийского царедворства, главная цель которого состояла в том, чтобы удержать занятые позиции в системе бюрократического противостояния различных групп, которые аморфно, потаенно и трусливо боролись за место возле трона, сулившее реальные материальные блага.
- Александр Васильевич, - сказал Азеф во время очередного ужина на конспиративной квартире, - поручите, пожалуйста, вашим людям поглядеть за таможенниками: еду отдыхать; видимо, в моей работе сейчас особой нужды нет, премьер на коне, да и вы в фаворе.
- Все будет сделано, Евгений Филиппович, езжайте спокойно, но во избежание дурства, - знаете, где живем, от случайности никто не гарантирован, - часть золота переведите во французские бумаги, они вполне надежны. Потребуется всегда реализуете в живые франки.
- Хорошо, - ответил Азеф. - Спасибо за совет. В случае чего - я рядом с вами. Как думаете, на сколько времени Столыпин гарантирован от очередных перепадов настроений в Царском?
- На полгода, - ответил Герасимов, поражаясь тому, что совершенно открыто он мог теперь говорить лишь с одним человеком в России - иудой, христопродавцем и негодяем, который гарантировал и ему самому, да и премьеру спокойствие и свободу рук; парадокс: бывало ли такое в истории человечества?! "Вот почему революция неминуема!"
С ежедневной пятнадцатиминутной прогулки Дзержинский вернулся в камеру разгоряченный спором с Мареком Квициньским, боевиком Пилсудского, человеком необыкновенной храбрости, чистым в своих заблуждениях, резким до грубости, но по сути своей ребенком еще: только-только исполнилось девятнадцать; ждал суда, понимая, что приговор будет однозначным.
- Во всем виноваты москали, "Переплетчик", - повторял Марек, - только от них наши муки! Они жестоки, трусливы и жалки! Мы первыми начали девятьсот пятый год, мы, поляки, гордая нация славов, нет такой другой в мире!
- Русские начали пятый год, - возразил Дзержинский. - Мы поддержали. Первыми. Не обманывай себя, Марек, не надо.
Квициньский был неумолим, о величии поляков говорил с маниакальным упоением; как же страшен слепой национализм, думал Дзержинский; в который уже раз вспомнил Ленина, его "Национальную гордость великороссов"; никогда не мог забыть, как однажды в Стокгольме, в перерыве между заседаниями съезда, Ленин, чуть как-то сконфуженно даже, заметил:
- Знаете, Юзеф, я внимательно просматриваю западные газеты и не перестаю поражаться их дремучей некомпетентности... Когда мой народ упрекают в том, что он был пассивен в борьбе против самовластья, я спрашивал: а кого, кроме Разина и Пугачева, знают оппоненты? Оказывается, никого! Ни декабристов, ни народовольцев... Я уж не говорю о Радищеве... А ведь его повесть "Путешествие из Петербурга в Москву" - первый манифест русской революции... Обязательно почитайте... Правда, написано это сладостным мне старым русским языком, но вы, думаю, легко переведете на современный. Почитайте, право, это великолепное пособие для борьбы и с нашими черносотенными шовинистами, и с вашими нафиксатуаренными националистами...
...Во время очередной встречи с адвокатом Дзержинский шепотом попросил переслать ему Радищева; через несколько дней тайно доставили в Цитадель.
Дзержинский проглотил "Путешествие" за ночь; после обеда достал перо и чернила, сел за перевод тех положений Радищева, которые показались ему особенно важными.
Некоторые главы Дзержинский прочитал раза три, прежде чем взялся за перо; в конечном счете, подумал он, Пушкин писал "из Шенье", а Мицкевич "из Байрона", я имею право на то, чтобы сделать этот текст понятным Мареку Квициньскому; он постоянно видел лицо юноши перед собою; неужели не пощадят? Мальчик ведь еще, должен жить.
"...Заснув, я грезил... Мне представилось, что я царь, шах, хан, король... нечто, сидящее во власти на престоле, - переводил Дзержинский, - ...С робким подобострастием и взоры мои ловящи, стояли вокруг престола моего чины государственные...
- Да здравствует наш великий государь, да здравствует навеки... Он усмирил внешних и внутренних врагов, расширил пределы отечества, покорил тысячи разных народов своей державе. Он обогатил государство, расширил внутреннюю и внешнюю торговлю, он любит науки и художества, поощряет земледелие и рукоделие... Он милосерд, правдив, закон его для всех равен, он почитает себя первым его служителем.
...Только одна старая женщина не рукоплескала мне, но смотрела с осуждением.
- Подойди, - сказала она неожиданно. - Я - врач, присланный к тебе и тебе подобным. Я должна очистить твое зрение.
Некая невидимая сила понудила меня подойти к ней.
- У тебя на обоих глазах огромные бельма, - она сняла с моих глаз толстую пелену. - Ты был слеп, а столь решительно обо всем судил. Я - Истина. Всевышний, тронутый страданиями твоего народа, прислал меня с небесных кругов. Я вернула тебе зрение. Теперь ты познаешь своих верных подданных, которые вдали от тебя. Они не тебя любят, зато любят отечество. Их призови себе в друзья. Если из народной среды возникнет муж, порицающий дела твои, знай, что то есть твой друг искренний".
Дзержинский оторвался от книги. Какое же надо было иметь мужество и гражданское достоинство, чтобы эдак-то писать во времена Екатерины, когда всякая мысль подвергалась цензуре и каралась казематом?!
Особенно полюбившийся отрывок из "Подберезья" Дзержинский пытался перевести белым стихом; понял, что нельзя; "Путешествие" - это русский "Екклезиаст", надо и д т и за текстом:
"В этом мире все приходит на прежнюю ступень, ибо в каждом разрушении есть свое начало, - переводил он на польский. - Животное родится для того, чтобы произвести себе подобных, потом умереть и уступить им свое место; кочевники собираются в городе, основывают царства, мужают, славятся, слабеют, изнемогают, разрушаются.
Места пребывания их не видно; даже имена их погибнут.
Если потомкам нашим предстоит заблуждение, если, оставя естественность, гоняться будут за мечтаниями, то весьма полезный бы был труд писателя, показавшего шествие разума из тьмы веков... Блажен писатель, если творением своим мог просветить хотя единого, блажен, если в едином хотя сердце посеял добродетель... Где мудрые Солоновы и Ликурговы законы, утверждавшие вольность Афин и Спарты? В книгах. А на месте их пребывания пасутся рабы жезлом самовластья. Где пышная Троя, где Карфаген? Едва ли видно то место, где гордо они стояли... Область Новогородская простиралась за Волгу. Сие вольное государство стояло в Ганзейском союзе. Старинная поговорка: "кто может стать против бога и великого Новагорода - тот воистину могуч и силен". Торговля была причиною его возвышения. Внутренние несогласия и хищный сосед совершили его падение... На память мне пришел поступок царя Ивана Васильевича. Какое он имел право свирепствовать против новогородцев? Какое он имел право присваивать вольный город? Оттого ли, что первые российские князья жили здесь? Или что сам он п и с а л с я царем всея Руси? Или что новогородцы были славенского племени? На что право, когда действует сила? Может ли существовать право, когда нет силы на приведение его в действительность? ...Кто пал мертв или обезоружен, тот и виновен... Нужда, желание безопасности и сохранности созидают царства; разрушают их несогласие, ухищрение и сила..."
