Сяоюй удалилась и вскоре вернулась с узелком, из которого извлекла атласную кофту с юбкой, пару золотых шпилек и золотые цветы.
Растроганная Иньэр и в самом деле расплакалась.
– Если б я знала о болезни моей почтенной матушки, – шептала она, – я бы сейчас же пришла, поухаживал бы за матушкой.
Она поблагодарила Юэнян, и та, напоив ее чаем, оставила до третьего дня.
В третий день монахи ударили в гонг.[1037] Над алтарем развевались траурные стяги, кругом были разложены и развешаны бумажные деньги. Когда началась служба, у алтаря собрались все от мала до велика, облаченные в грубое пеньковое платье. Среди других выделялся Чэнь Цзинцзи[1038] В глубоком трауре с белой повязкой на рукаве он усердно молился Будде. Близких и друзей, соседей и чиновных лиц скопилось столько, что и не счесть. Заблаговременно прибывший геомант Сюй дожидался положения во гроб. После заупокойной службы с принесением жертв тело покойной перенесли в гроб. Симэнь велел Юэнян положить усопшей четыре комплекта лучших одежд и четыре серебряных слитка по одному в каждый угол.
– Не стоило бы вам, зятюшка, серебро в гроб класть, – посоветовал было Симэню шурин Хуа Цзыю. – Ему все равно долго не улежать. Рано или поздно на белый свет явится.
Но Симэнь его не послушал. Усопшую накрыли лиловой гробовой крышкой, на которую опустили огромный саркофаг. Когда семизвездное дно его[1039] по распоряжению следователя стали с четырех углов забивать на веки вечные гвоздями, раздались громкие вопли с причитаниями. Симэнь голосил со всеми вместе.
– Не увижу я больше тебя, дорогая моя! – причитал он. – Как мало пожила ты на свете!
Наконец-то он успокоился, угостил постными кушаньями геоманта Сюя и отпустил домой.
Перед саркофагом рисовым клейстером приклеили крупную надпись: «Да успокоит священный огнь светильника душу усопшей». Собравшиеся толпою близкие, друзья, приказчики и прочий люд, одетые в траур, во время возжигания фимиама образовали у ворот сплошную белую толпу.
Для написания траурного стяга пришел рекомендованный сюцаем Вэнем бывший секретарь государственной канцелярии Ду с Северной окраины.
– Его зовут Цзычунь, по прозвищу Юнье, – объяснял Симэню сюцай. – При императоре Чжэнь-цзуне[1040] он служил во дворце Покоя и Согласия, а теперь пребывает на покое дома.
Симэнь припас каллиграфу серебра и шелку, и, угощая его в крытой галерее, сам поднес три чарки вина. Компанию Ду Цзычуню составляли Ин Боцзюэ и сюцай Вэнь. После угощения развернули ярко-красное пеньковое полотнище стяга, на котором Симэнь предложил написать: «На сем погосте[1041] покоится тело почтенной Ли, супруги Симэня, телохранителя Его Величества».
– Брат, у тебя ведь жива старшая жена, – возражал Боцзюэ. – Так писать нельзя.
– Вполне можно, – заметил Ду Цзычунь. – Раз покойная сударыня родила сына, такая надпись допустима ритуалом.
После долгих обсуждений вместо «супруги» написали все-таки «младшая жена».
– Если супруга, стало быть, особа, титулованная Его Величеством, – говорил сюцай Вэнь. – А младшая жена – одна из тех, кто находится при вас, сударь. Это просто более общее обозначение.
Надпись была сделана белым, слова же «Его Величества» каллиграф начертал золотом. Надпись прикрепили над саркофагом. Ду Цзычуня потом попросили написать дщицу усопшей, угостили и, наградив, отпустили.
В тот же день жертвенные столы с принесением в жертву трех животных и возжиганием бумажных денег устраивали сват Цяо, шурины У Старший и Хуа Старший, свояки Хань и Шэнь. С выражением соболезнования в паланкинах пожаловали супруги – свата Цяо, шуринов У Старшего, У Второго и Хуа Старшего. К ним вышли препоясанные пенькою, с трауром в волосах Юэнян и остальные жены Симэня. Когда прибывшие женщины помолились, Юэнян проводила их в дальние покои, где им подали чай и поминальную трапезу. Только супруги У Старшего и Хуа Старшего, облаченные в длинные белые накидки, блюли глубокий траур, остальные женщины ограничились частичным трауром.
В тот же день весть о смерти Пинъэр дошла и до певицы Ли Гуйцзе. Она прибыла в паланкине и стала возжигать жертвенную бумагу.
– А ты когда сюда пришла? – спросила она стоявшую рядом У Иньэр. – Что ж ты мне не сказала? Ишь какая умница! Выходит, только о себе и думаешь.
– Да я и сама-то только что узнала, – отвечала Иньэр. – Неужели я не навестила бы матушку до кончины?!
Однако говорить подробно, как Юэнян принимала Гуйцзе, нет надобности.
А время шло. Вот и наступила первая седмица со дня кончины Пинъэр. Из монастыря Воздаяния прибыли шестнадцать буддийских монахов во главе с игуменом Хуанем. Они отслужили панихиду с молитвою духам водной стихии и суши и пением псалмов из Цветка Учения, а в конце свершили молитвенное покаяние с помощью духовного сосредоточения-самадхи на воде.[1042] На панихиду пришли все – близкие и родные, друзья и приказчики. Вслед за буддийскими монахами возжигал благовония отец У, настоятель даосского монастыря Нефритового владыки. Он принес с собой канон, читаемый во вторую седмицу.
Во время трапезы, которую устроил им Симэнь, появился слуга.
– Господин Хань принес поясной портрет, – объявил вошедший.
Взоры присутствующих обратились к портрету Ли Пинъэр. Ее прическу украшали жемчуга и перья зимородка, золотая диадема и пара фениксов-шпилек. В ярко-красной узорной накидке, полная и нежно-белая, она была как живая. Довольный Симэнь повесил портрет над гробом.
– Только что дыхания не хватает, – на все лады расхваливали искусство живописца собравшиеся.
Симэнь пригласил Ханя к столу.
– Попрошу вас, – обратился к нему Симэнь, – вы уж постарайтесь. В большой портрет вложите по возможности весь ваш талант.
– Сделаю все, на что только способна в моих руках кисть, сударь, – заверял его художник. – Не волнуйтесь!
Симэнь щедро одарил Ханя, и тот удалился.
К обеду прибыл сват Цяо. Для заупокойной службы с принесением жертв ему доставили из дому свиную тушу и овцу. С коромысел сняли более пяти десятков коробов и тюков. На столе появилось обилие яств: блюда, приготовленные из пяти жертвенных тварей, пять сосудов с жертвенной снедью, подносы с засахаренными фруктами, чашки с отварами и рисом, бумажные слитки золота и серебра, куски жертвенного атласа и узорных шелков, жертвенная бумага, свечи и благовония. Впечатление усиливалось еще и тем, что все это раскладывалось под удары в гонги и барабаны, которые сопровождали игру на струнных и духовых инструментах.
Одетые в траур Симэнь Цин и Чэнь Цзинцзи молились перед гробом усопшей Пинъэр. Ин Боцзюэ и Се Сида, а также сюцай Вэнь и приказчик Гань принимали прибывавших. Со своей стороны сват Цяо пригласил ученого Шана, цензора Чжу, шурина У Старшего, уездного экзаменатора Лю, тысяцкого Хуа и свояка Дуаня. Человек восемь близких и друзей воскурили благовония и после троекратного зова принять жертвы опустились на колени, вслушиваясь в похвальное слово – молитвенное обращение к душе усопшей.
Геомант читал:
«Сего двадцать второго дня под восемнадцатым знаком синь-сы, после новолуния, в девятую луну под пятьдесят седьмым знаком гэн-шэнь, в седьмой год под тридцать четвертым знаком дин-ю, в правление под девизом Порядка и Гармонии,[1043] я, сват Цяо Хун, с благоговением приношу в жертву щетинистую свинью с тонкорунной овцой, дабы почтить новопреставленную сватью, супругу достопочтенного господина Симэня, урожденную Ли, и перед прахом ее выразить искреннее соболезнование ее близким.
Усопшая являла собой образец душевного благородства и теплоты, хозяйской бережливости и прилежания, неизменно относилась к окружающим с добротой и милосердием. Родные края прославляют тебя как полное воплощение женских добродетелей. О цвет женского совершенства! О аромат нежнейшего цветка!
Выйдя замуж, ты жила с супругом своим в согласии как с фениксом подруга. Заботливая и любвеобильная, ты была исполнена чувства долга и щедрости. Нежная и покладистая, ты служила женам высоким примером целомудренной чистоты. С благоговейною заботой обращалась ты со старшими, с благожелательством относилась к младшим. И взлелеяла в душе своей чистоту и непорочность голубого нефрита, и воссияла она как жемчужина морская.
Мы искренне желали, чтобы навек продлилась сия великая гармония любящих сердец – созвучие гуслей и арфы,[1044] чтобы насладились возлюбленные беспредельным счастьем, но, увы, внезапный недуг – и ты исчезла, как мгновенный сон. Ушел из жизни прекрасный человек. Как же не горевать, как не убиваться?!
Моя малютка-дочь, которую лелеет любящая мать, связывает нас с усопшей узами родства. Не полагали мы, что на середине жизненного пути Небо разрушит надежды, отнимет у супруга его любимую подругу, унесет ее в царство тьмы и не даст больше восхищаться ее достоинствами. Сколь тяжко расставанье с возлюбленной и близкой!
