И он мне как брат, правда-правда.
Мэй и все Хэмблтоны называют его сынишку Стоуни, но его настоящее имя Уинстон Черчилль Хэмблтон.
Когда он родился (это случилось чуть раньше срока), они позвонили Эдварду в Форт-Орд, и он сказал: "Назовите его Уинстон Черчилль. Мальчику нужно хорошее имя в такие времена, как сейчас".
А сейчас черные времена. Когда мама, Мэри, Лорина Уэйслер и Хале Чок сидели у нас и обсуждали очередную сводку новостей о положении дел на тихоокеанском театре военных действий и о том, что стало с городами Италии, я подумала, что наш мир теперь стал совсем темным, такая тьма наступила, что только радио и связывает людей друг с другом, а мы живем здесь, на самом краешке земли, на берегу того самого океана, где идет война. При затемнении город ночью такой темный, словно здесь опять только лес, а города никогда и не было. Только лес на самом берегу моря…
Да, сейчас наступили черные дни. Так мама говорила однажды о той, другой войне и о том, как мой дядя Джон погиб во Франции. Она так и сказала: "Это были черные дни!" Я дядю Джона почти совсем не помню; помню только тень высокого смеющегося человека, отгораживающую от меня выходящее на запад окно в чьем-то доме. А еще я помню, как ехала на лошади и кто-то шагал рядом и держал меня, и мама сказала, что это скорее всего был дядя Джон, потому что он некоторое время работал на городской конюшне для найма и порой катал меня по двору на старой лошадке. А сам он, мама говорила, отлично ездил верхом, носился по берегу моря как ветер. Ему было двадцать лет, и он оказался в окопах, так говорили взрослые. А Эдварду сейчас двадцать два. На тихоокеанском театре военных действий… Странно, точно актер на темной сцене… Он своего ребенка так и не видал еще. Интересно, жив ли он?
Говорят, что может пройти несколько недель, прежде чем что-нибудь узнаешь. Говорят, что иногда приходят письма от людей, которых давно уже на свете нет, иногда даже через несколько месяцев после того, как они погибли.
Нет никакого смысла любить его. Это все равно что получать письма от мертвого человека. И нет никакого смысла мне любить кого-то еще, кроме мамы, Динни и Дороти. Я знаю. Дави Хэмблтон ненавидит меня за то, что я по-прежнему здесь живу. Мы здороваемся, говорим друг другу "доброе утро, Лили, доброе утро, Дави".
Но за все эти годы она ни разу не поговорила с Динни.
Другие дети Дики живут в Техасе, я слышала, как она в магазине рассказывала о них Лорине, но, стоило мне войти, и она сразу умолкла. А ведь это сестренки Динни, другие внучки Дави. Эти слова, как ножи: дочка, внучка. Я стараюсь их не произносить: они режут мне язык. Я иногда говорю «мама», но и это слово часто режет мне язык. Только вот «Дороти» произносить не больно. Дороти — моя подруга. Она всегда была моей подругой. И слово «подруга» сладкое, как молоко.
Волосы Дороти так странно посветлели, так что теперь она красит их, возвращая им прежний рыжий цвет.
С тех пор, как она родила своих детишек, ее шея, колени и бедра очень располнели. И она теперь двигается совсем не так, как молодые девушки; не так легко и свободно, как Динни, когда сбегает вниз по улице — длинноногая, длиннорукая, волосы завязаны в "конский хвост" на самой макушке. Дороти тоже была такой, когда мы с ней играли в детстве у ручья; мы целыми днями играли в дочки-матери или устраивали свадьбу для наших кукол. Теперь Дороти стала такой тяжелой, большой, медлительной и щедрой — словно большая рыжая корова, но она все равно очень красивая. И все понимает. И она не тревожится зря. Ее, например, совсем не тревожит, что Кол и Джо на войне. Для нее война совсем не похожа на пустой черный театр — скорее на какую-то стройку, где много людей на грузовиках и все очень заняты. Она говорит, что Кол теперь в менее опасной ситуации, чем когда связался с этой женой лесоруба в Клэтскани! Армия для него — вообще самое безопасное место! А Джо работает водителем грузовика, возит в прачечную солдатское белье с какой-то военной базы в Джорджии. "Моя война — это миллионы грязных кальсон" — так он писал Дороти. Она часто читает мне его письма. Они такие смешные, Джо — очень добрый человек. И Дороти скучает без него, но как-то не по-настоящему; по-настоящему он ей не нужен. Ей и себя самой вполне хватает, она вся такая круглая, целостная, как земной шар. И я очень люблю ее, потому что она смотрит на меня из своего круглого целостного мира и берет меня к себе, так что я оказываюсь уже не на краешке земли под открытым небом.
С тех пор, как началась война, я уже не могу гулять по берегу моря под открытым небом. Даже, пожалуй, с тех пор, как появились ангелы. Они теперь куда-то исчезли, но я все еще боюсь шума их крыльев — там, на берегу.
"Ох, Лили, — говорит Дороти, — перестань бормотать себе под нос, ты что, Лили, совсем с ума сошла! Посмотри-ка, Лил, хорошенький у меня малыш, а? Слушай, ты не присмотришь сегодня за ребятишками? Мне нужно смотаться в Саммерси… А знаешь, Лили, дочка у тебя такая светлая, такая светлая, просто чудо, верно?"
Дороти легко может произносить все эти слова. Она их не боится. И она — моя настоящая любовь.
ДЖЕЙН, 1966
"Ангельское дитя, — говорит Лили, когда Джей подбегает к ней с вопросом или приносит красивый цветок. — Иди к Лили, ангелочек!"
Руки Лили тоньше, чем ручки ребенка.
Мне семьдесят девять лет, но я понятия не имею, что такое любовь. Я смотрю, как умирает моя дочь, и думаю, что она никогда ничего особенного для меня не значила, разве что разбила мне сердце. Но в таком случае отчего разбиваются сердца?
Не понимаю. Я, видно, не могу отличить, что правильно, а что — нет. Я думала, что Лили была не права, когда осталась дома и отказалась от лечения. Я думала, что и Вирджиния была не права, когда приехала сюда, чтобы быть с матерью, бросив все, к чему она стремилась, работу, университет — все! Она говорит, что со следующего года ее берут на полную ставку в колледж в Саммерси. И утверждает, что очень этого хочет. И хочет остаться здесь. Я считала, что она поступила не правильно, родив ребенка невесть от кого, от человека, за которого она даже и замуж-то выходить не хотела. Да, мне казалось, что все это не правильно. Но что я знала?
Да я бы без нее просто не справилась! Я не в силах ухаживать за Лили. Иногда и руку не могу поднять. Даже кота не могу взять на колени — должна ждать, пока он сам прыгнет. Ну иди же ко мне, старый Пушистик! И он еще хитрит: делает вид, что никуда не торопится, садится, начинает умываться… И еще эта сиделка… Специальная сиделка по уходу за раковыми больными.
Они произносят это слово прямо вслух, открыто. Никогда никакого рака у нас в семье не было; разве что тот случай, о котором мне мама рассказывала, когда у ее матери в Огайо было что-то странное: бабушке показалось, что у нее какое-то маленькое зернышко к пальцу на ноге прилипло, она взяла, да и содрала эту штуку, особенно не задумываясь, а ранка кровоточила всю ночь, да так, что насквозь промокли все простыни. Но рака у нее все-таки не было, не было его и у мамы, и у меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
