– Боязно ему.
– Кому? – спросила Фленушка.
– Да Василью-то Борисычу, – ответила Параша. – Сейчас говорила с ним через огорожу Бояркиной обители. Оченно опасается.
– Дурак!.. – молвила Фленушка.
И стала укладывать пожитки Парашины.
– Деньги есть при себе? – спросила она Парашу.
– Есть.
– Много ль?
– Не больно чтоб много, двадцати рублей не найдется, – ответила Параша.
– Давай сюда, – молвила Фленушка. – Завтра надо в работницкой перепоить всех до отвалу… В погоню не годились бы.
Параша подала деньги.
Все прибрали, уложили, чемоданы замкнули, затянули. Подавая ключи Параше, Фленушка вскликнула:
– Из ума вон!.. Невесту-то величать позабыли!.. Без того не складно будет, не по чину, не по обряду. Подтягивай, Маруха!
Не шелкóва ниточка ко стенке льнет —Свет Борисыч Патаповну ко сердцу жмет:– Ой, скажи ты мне, скажи, Парасковьюшка,Не утай, мой свет Патаповна:Кто тебе больше всех óт роду мил?– А и мил-то мне милешенек рóдной батюшка.Помилей того рóдна матушка.– А и это, Прасковьюшка, не правда твоя,Не правда твоя, не истинная.Ой, скажи ты мне, скажи, Парасковьюшка,Не утай, мой свет Патаповна:Кто тебе всех на свете милей?– Я скажу, молодéнька, всю правду свою,Всю правду, правду свою, всю-то истинную:Нет на свете милей мне света Васильюшка,Нет на вольном свету приглядней Борисыча.
– Ай, батюшки! Совсем позабыла!.. – вскликнула Фленушка, внезапно прервав песню. – Спишь все, – обратилась она к задремавшей под унылую свадебную песню Параше. – Смотри, дева, не проспи царства небесного!.. А еще невеста!.. Срам даже смотреть-то на тебя!
– Тебе что? – вяло спросила Параша.
– Дело надо делать… Несколь времени осталось! – с досадой прикрикнула на нее Фленушка. – Кольцо с лентой из косы отдала ему?
– Не давывала, – ответила Параша.
– Как же так? Нельзя без того… Надо обряд соблюсти. Спокон веку на самокрутках так водится, – говорила Фленушка. – По-настоящему надо, чтоб он силой у тебя их отнял… Да куда ему, вахлаку? Пентюх, как есть пентюх. Противно даже смотреть на непутного.
– Отдам, коли надо, – лениво промолвила Параша. – Седни же отдам… Гулять-то во Вражек пойдем?
– После венца нагуляешься, – резко ответила Фленушка. – Не до гульбы теперь, без того хлопот по горло… Наверх ступай, в светелку, Ваську пришлю туда… Да не долго валандайтесь – могут приметить, и то Никанора суетиться зачала… Молви, Маруха, саратовцу – напоил бы опять ее хорошенько.
– Так я наверх пойду, – процедила сквозь зубы Параша и пошла из горницы.
Только что вышла она, Фленушка глянула в окошко, Василий Борисыч с саратовцем через обительский двор идут.
– Беги к ним, Марьюшка, – тóропко сказала она головщице. – Сеньке насчет Никаноры молви, – поил бы, а Ваську ко мне.
Пошла головщица из горницы, вскоре Василий Борисыч пришел.
– Что, непутный?.. Шатаешься, разгуливаешь?.. А того нисколько не понимаешь, что тут из-за тебя беспокойство? – такими словами встретила московского посланника Фленушка.
– Ох, искушение!.. – глубоко вздохнул Василий Борисыч, отирая платком распотевшее лицо, и сел на диван.
– Ну, что скажешь? – став перед ним и закинув за спину руки, спросила Фленушка.
– Не знаю, что и сказать вам, Флена Васильевна, – жалобно ответил Василий Борисыч. – В такое вы меня привели положение, что даже и подумать страшно…
– Что ж, ты на попятный, что ли? – скрестив руки на груди и глядя в упор на Василья Борисыча, вскликнула Фленушка. – Назад ворочать?.. Нет, брат, шалишь!.. От меня не вывернешься!..
– Ох, искушение!.. – едва слышно промолвил совсем растерявшийся Василий Борисыч.
– Отлынивать? – громче прежнего крикнула на него Фленушка.
– Да нет, – робко отвечал Василий Борисыч. – Нет. Куда уж тут отлынивать… Попал в мережу, так чего уж тут разговаривать!.. Не выпрыгнешь… А все-таки боязно, Флена Васильевна.
– Речи о том чтобы не было. Слышишь? – повелительно крикнула Фленушка. – Не то знаешь Самоквасова? Справится… Ребер, пожалуй, недосчитаешься!..
Вздохнул Василий Борисыч.
– Наверх ступай, невеста ждет. Возьми у нее кольцо да ленту из косы. Силой-то посмеешь ли взять?
– Как же это возможно, Флена Васильевна? Вдруг силой!.. – робко проговорил Василий Борисыч.
– Ну, ступай, ступай! – крикнула Фленушка и протолкала вон из горницы оторопевшего московского посланника. Он не отвечал, вздыхал только да говорил свое:
– Искушение!
Петр Степаныч совсем разошелся с Фленушкой. Еще на другой день после черствых именин, когда привелось ему и днем и вечером подслушивать речи девичьи, улучил он времечко тайком поговорить с нею. Самоквасов был прямой человек, да и Фленушка не того десятка, чтоб издалека да обходцем можно было к ней подъезжать с намеками. Свиделись они середь бела дня в рощице, что подле кладбища росла. Встретились ненароком.
Стал Самоквасов перед Фленушкой, сам подбоченился и с усмешкой промолвил ей:
– А вчерашний день каких див я наслушался!
– А ты лишнего-то не мели, нечего нам с тобой канителиться.[443] Не сказывай обиняком, режь правду прямиком, – смело глядя в глаза Самоквасову, с задором промолвила Фленушка.
– Вечор, как Дарья Никитишна сказки вам сказывала, я у тебя под окном сидел, – молвил Петр Степаныч.
– Знаю, – спокойно промолвила Фленушка.
– А когда свои речи вела, знала ли ты, что я недалеко? – спросил Самоквасов.
– Нет, не знала.
– Значит, не то чтобы в посмех, от настоящего сердца, от души своей говорила?
– От всего моего сердца, ото всей души те слова говорила я, – ответила Фленушка.
– Значит, что же?
– Сам разбирай.
Призадумался Петр Степаныч. Оба примолкли.
– Не чаял этого, не думал, – сказал он наконец.
– Никогда не таила от тебя я мыслей своих, – тихо, с едва заметной грустью молвила Фленушка. – Всегда говорила, что в мужья ты мне не годишься… Разве не сказывала я тебе, что буду женой злой, неугодливой? Нешто не говорила, что такова уж я на свет уродилась, что никогда не бывать мне кроткой, покорной женой? Нешто не говорила, что у нас с тобой будет один конец – либо сама петлю на шею, либо тебе отравы дам?..
– Бахвалилась,[444] – сказал Самоквасов.
– Не из таковых я, не бахвалка, – прервала его Фленушка. – Прямое дело говорила. Вольно было не слушать речей моих.
– Зачем же столько времени ты проводила меня? – с жаром спросил ее Петр Степаныч.
– Чем же я проводила тебя? – вскинув пылающими глазами на Самоквасова, спросила Фленушка.
– Как же? Обнимала, целовала, в перелеске под кустиком до утренней зори, бывало, вместе с тобой мы просиживали, тайные любовные речи говаривали… – с укором говорил ей Петр Степаныч.
– Со скуки, – пожав плечами, холодно молвила Фленушка.
– Так как же?.. Расставаться?.. – подумав немного, сказал Самоквасов.
– Самое лучшее дело, – молвила Фленушка. – Каждому свой путь-дорога, друг другу в тягость не будем… Побáловались – шабаш… Ищи себе невесту хорошую… А я!.. Ну, прощай!..
– Не чаял я того!.. – в раздумье сказал Самоквасов.
– Мало ль чего мы не чаем, мало ль чего мы не ждем?.. – грустно молвила Фленушка. – Над людьми судьба, Петр Степаныч… Супротив судьбы ничего не поделаешь.
– Прощай, Флена Васильевна, – тихо проговорил Самоквасов и хотел идти.
– Прощай, – едва слышно промолвила Фленушка, вся покраснев и низко склонив голову.
И не сделал он пяти шагов, как, закинув назад голову, громким, смеющимся голосом Фленушка ему крикнула:
– Стой, Петя, погоди!.. Обещанья не забудь!..
– Какого обещанья? – спросил Самоквасов.
– Забыл? – с усмешкой молвила Фленушка. – Короткая же, парень, у тебя память-то.
– Да ты про что? – в недоуменье спрашивал ее Петр Степаныч.
– А насчет Василья-то Борисыча, – сказала Фленушка.
– Окрутить-то?.. Не бойсь, окрутим. Сказано – сделано. От своих слов я не отретчик.
– Ладно.
И разошлись. Бойко прошел Самоквасов в обитель Бояркиных, весело прошла пó двору Фленушка, но, придя в горницу, заперлась на ключ и, кинувшись ничком в постелю, горько зарыдала.
И то было еще до отъезда Манефы на праздник в Шарпанский скит.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Середи болот, середи лесов, в сторону от проселка, что ведет из Комарова в Осиновку, на песчаной горке, что желтеет над маловодной, но омутистой речкой, стоит село Свиблово. Селом только пишется, на самом-то деле «погост».[445]
Возле ветхого бревенчатого мостика, перекинутого через речку, ветшает бедная деревянная церковь. Высокая, обширная паперть, вдоль северной стены крытые переходы, церковные подклеты, маленькие, высоко прорубленные окна, полусгнившая деревянная черепица на покачнувшейся главе, склонившаяся набок колокольня с выросшей на ней рябинкой, обильно поросшая ягелем крыша – все говорит, что не первое столетие стоит свибловская церковь, но никому в голову еще не приходило хоть маленько поправить ее. Кругом бедное могилами, но обильное сеном кладбище. В стороне, вдоль конца горки, три домика; между ними «сады», где, кроме объеденной червями черемухи да пары рябин, иных деревьев не росло. Гряды с луком, с редькой, с морковью и с другими овощами тянулись по «садам», и на каждой грядке красовались яркие цветы маку и высоко поднимавшие золотые свои шапки подсолнечники… Ближний к церкви домик был просторней и приглядней двух остальных: по лицу пять окон с подъемными рамами и зелеными ставнями, крылечко выведено на улицу, крыша на четыре ската, к углам ее для стока воды прилажены крылатые змеи из старой проржавевшей жести. В окнах миткалевые занавески и горшки с бальзамином, капуцином и стручковым перцем. В том домике с толпой чад и домочадцев жил-поживал свибловский батюшка, отец Родион Харисаменов. В других домиках волочили горемычную жизнь свою дьячок Игнатий да пономарь Ипатий, оба страстные голубятники, постоянно враждовавшие из-за какого-нибудь турмана либо из-за чернокрылого чистяка. Кроме того, в церковной караулке сторожем жил одинокий старый солдат. Поповы ребяты Груздком его прозвали, так это прозванье за ним и осталось.
