обхватив колени и зарывшись лицом в скрещенные руки. Он опять один во всем этом мире. Только он и прерия, и она разговаривает с ним.
— Грея, — почти вслух заскулил Энди. — Что мне делать?
— Посмотри-и-и-и други-и-и-ми глазами-и-и-и, — парень так явно слышит ответ, словно кто-то шепчет слова на ухо.
— Не могу. Мне страшно.
— Хочешь расскажу-у-у-у, что ты видишь… видишь… видишь? Ты это знаешь… знаешь… знаешь, но боишься услышать-ть-ть. Больше всего на свете ты хотел, что бы он выжил… выжил… выжил. Ты готов был отдать, что угодно, лишь бы это было так… так… так. Он выжил, но и ты отдал за это то-о-о-о, что был готов… готов… готов. В отношениях с ним ты никогда не думал о себе… себе… себе, почему же теперь… теперь… теперь думаешь? Разве, если ему потре-е-е-ебуется, ты еще раз не проделаешь то же… то же… то же самое?
— Не знаю.
— Знае-е-е-ешь. Не лги себе. У тебя не получится… лучится… учится…
— Грея, мне плохо.
— Ви-и-и-ижу. Прими все и живи… живи… живи… Твое счастье трудное-е-е-е, но оно твое-е-е-е… Просто дожди-и-и-ись его… Ищи западный ветер… ветер… ветер… Он даст силы… силы… силы…
Энди вздрогнул. Разлитая тишина, сквозь которую шуршит дождь. Западный ветер? Наваждение воспаленного ума, или степь говорила с ним? Парень чувствовал себя странно, словно все его силы ушли в землю, прошли сквозь фильтры и теперь вновь заполняют его, но их мало, они слабые, и он чувствует, их едва хватит, чтобы не упасть. Сколько он посидел здесь? Час? Два? Вечность? Энди сел на мотоцикл и понял, что он не знает… он ничего не знает… не зачем он… не куда ему… не почему он… Он находится в пространстве, где нет координат, нет векторов, времени, расстояний. Есть только ноль. Абсолютный. И парню придется сейчас разметить свою жизнь, нанести на нее какие-то знаки, риски, выставить уровни и углы, взвесить себя, чтобы как-то начать жить. Куда ехать? Где искать прибежище? Глубокая ночь. Энди подумал о тех, кого любил. Дженни, Джил, Капли Дождя, Тиа… Стайка нахохлившихся воробушков засуетилась в пустоте души. Они маленькие. Теплые. Озорные. Прыгают там, клюют рассыпавшиеся зернышки любви, и Энди становится теплее.
В ночи все обостряется, становится значимым. Любой шорох, звук, движение. Проводимость ночи идеальна, словно создана для того, чтобы рихтовать, чеканить, контурировать все, что смазано днем. Звук мотора мотоцикла Энди воспринимается требовательно, словно заявляет свое превосходство над размякшим сонным миром. Дом госпожи Эдда тонет во мраке. Даже фонари светят как-то сонно и лениво. Высокий кованый забор опоясывает кусок бестелесного мира, словно держит его, чтобы он не уплыл, смешавшись со всеобщей темнотой. Дженни спит. Где-то там, в этой бездонной чернильной дали. Энди погладил рукой безразличный металл ограждения. Парень перескочил время, прошел сквозь его толстый слой и оказался там, где его не ждут. Дождливая морозь тихонько перешептывается с листвой. Сочувствует понимающе. Надо ждать, пока утро не вернет все на свои места, не расставит и не подсветит. Он виновато думает о Дженнифер. Примет ли? Протянет ли руку дружбы? Или он чужой? Металл жжет кожу на лбу, но парень смотрит, проходя взглядом холодный сад, остывшие стены, чтобы оказаться там, внутри, где есть человеческое тепло. Неожиданно на втором этаже включается свет, вырезая в темноте теплый желтый прямоугольник, и Энди видит, как в обрамлении темного багета появляется тонкий силуэт фигуры Дженни. Она вглядывается в темноту, а после исчезает и… включаются окна на первом этаже, открывается дверь, впуская смесь холода и сырости. Энди не чувствует, как по щекам бегут слезы. Это радость, которой не за что зацепиться внутри, и она соскальзывает, не удержавшись.
— Энди?!
Бесконечные попытки открыть ворота. Дженни суетится, роняет ключи, а Энди улыбается. Она такая милая, знакомая. Такая его. Обнимает, и ей все равно, что он промокший, холодный и грязный.
— О, Энди, — наверное, она тоже плачет, только одежда впитывает слезы.
— Дженни, милая, — он бы рад сказать больше, только не может. Кто-то сжал кулак в горле, не выпуская слова.
Она отстраняется, заглядывает в глаза, а он видит только всполохи влажных огоньков.
— Энди. Ты весь мокрый! Идем! Идем скорее!
— Дженни, постой, — парень не решается. Он, вроде, не имеет права, уехав просто так… бросив все просто так… потому что…
— Что случилось? — взгляд миссис Эдда пытает. Она, словно хочет увидеть суть.
Он мнется, не понимая, как сказать.
— Он не принял меня.
— Не может быть! Как не принял?!
— Он отказался от меня, — Энди с трудом произносит слова, словно вновь учится говорить, словно виноват и не знает, как оправдаться.
— Отказался? Но как?
Парень молчит. Знает ответ, но он слишком жесток. Энди мнется с ноги на ногу, опустив голову. Кусает губы, а слов нет. Она все поймет. Она всегда понимала.
День неуютный. Тесный какой-то. Рой сидит за столом, бессмысленно глядя в чашку с остывшим кофе. Стив давно ушел, но Маккене все равно, потому что он тоже ушел. В себя. Бродит там в темных переулках одинокого покинутого мира, позабыв, что искал. Следом волочится тяжесть, и Рой устает. Кто-то забрал мысли, оставив одну единственную — вот и все. Две невидимые сущности спорят друг с другом, но Маккена слышит их со стороны, словно стоит рядом. Бесполезный спор, потому что не имеет значения, кто из них прав. Правота уже не изменит ничего. Поздно. Слишком. Безвозвратно. На сердце тяжесть, и Рой чувствует его очертания. Оно здесь, под ребрами. Холодное такое и напряженное. Бьется, словно делает одолжение. Плунжерный насос, в котором хлюпает бесполезная кровь. Наплывает понимание безысходности, а это — когда нет надежды. Не получается принять, потому что нужно смириться, а смириться не получится именно потому, что невозможно принять. Два крайних положения маятника, два тупиковых положения сознания, и оно носится этим маятником среди них, бьется и летит в обратную сторону. Как смог бы Энди принять его самого после всего, что произошло? Как смог бы он сам принять Энди после того, на что обрек мальчишку? Почему он не сдох? Зачем парень выходил его? Чтобы дверь вновь закрылась для него в одном направлении?
Он чувствовал, как обмирает сердце, выдавливая волны холодного ужаса. Я хотел спасти тебя, Энди. Хотел дать тебе возможность жить. Хотел дать возможность сменить эту жизнь, где не будет того, что… Прошло слишком мало времени, и прозрачная субстанция парня еще бродит по гостиной. Руки, такие живые и теплые еще ощутимо касаются воспоминаний… и голос звучит в закоулках памяти, а в ванной… там два полотенца и две зубные щетки… аккуратно сложенное постельное белье наверху, в студии. Он всегда убирал его туда, чтобы вечером принести и спать на диване. Чувство стыда нарастает, плотно забивая все клетки. По столу и полу все еще рассыпаны монеты. Мелочь в довесок к беговой дорожке. Все, что было, а там… на крючке возле двери два ключа на колечке без брелока. Рой не видит их в осевшем мраке. Он просто знает, что они там. А еще рюкзак Энди с индейской бахромой на крышке и надписью „Navaho life“. Он обосновался на крючке с появлением парня, будто тот привез в нем всю свою жизнь. Он и привез всю свою жизнь, словно надеялся, что для нее найдется место в жизни Роя. Желтые лилии в корзине. Так и остались у входной двери, как цветы на могиле. Они кощунственно прекрасны для живой похороненной жизни, и слова Стива „хочешь умереть — убей того, кто тебе дороже всего“.
Маккена подумал о рюкзаке. Покинутый мир с вещами, которые утратили смысл. Рой расстегнул замок, ослабил шнурок и заглянул внутрь. Энди действительно не нажил ни живота, ни мебели. Как и сказал в Литл Рок. Пара джинсов, ветровка, футболка, смена белья и носков, словно он приехал на пару дней, и этого достаточно, чтобы не заморачиваться стиркой. Маккена вдруг понял, что Энди ни разу не взял из шкафа ни одной вещи, словно и не знал, что они там есть. Выходит, все это время он жил в ощущении временности? Рой достал из рюкзака мягкую папку. Его фотографии, вырезанные из журнала, квитанция о переводе и дарственная на студию. Богатство мальчишки, аккуратно сложенное в полиэтиленовый сейф.
