— Ты… могу я тебя кое-что спросить?
— Всегда! — Софи придвинулась ближе ко мне. Я смотрела на мои белые волосатые колени и не знала, как мне начать.
— У тебя есть… хм. У тебя иногда появляется такое чувство, что ты не одна? Ну… что там что-то есть, кроме тебя, что-то… ах забудь…
— Другая сила? Бог или что-то такое? — Софи взволнованно вцепилась своей рукой в мою. — Дааа, я знаю это. Иногда это так, а иногда нет. Это точно, что там существует ещё какая-то большая сила; мой учитель по религии даже абсолютно в этом уверен!
Софи показала через закрытое окно на тусклое ночное небо, с которого снова шёл проливной дождь. При том что это высшая сила, которую я имела в виду, скорее всего висела в воздухе как раз над её светлой головой, так же как Витус над моей рыжей. Потому что я имела в виду не Бога. А телохранителей.
— И при школьных богослужениях, когда мы вместе поём — блин, это так красиво, не так ли? Ты не находишь? — увлеклась Софи. — В последний раз я даже сидела позади Кэмаля!
— Да, конечно.
Пока на всех школьных богослужениях я спала или пропускала их. Этого никто не замечал, потому что я сидела на уроке этики с моими мусульманскими одноклассниками, и в основном проводила его, играя с Серданом в палочки. Меня ведь не крестили.
Я подавила вздох. Кому-нибудь всё рассказать невозможно. Этого я никогда не смогу сделать. Софи посчитает, что я сошла с ума. И всё же. Каким-то образом это помогло мне, поговорить с ней о Сеппо, а не быть вынужденной состряпывать всё время лицо, как будто в голове воздушный пузырь. Да я могла даже смеяться и сказать что чувствую. С мальчишками такое было не возможно. Они боялись чувств.
А юбку я ведь могла позже снова снять. Ночью мне приснился сон, что у меня везде на теле длинные рыжие волосы. Даже на спине.
Глава 17
Совсем немного розового
После девичника у Софи мама подарила мне мобильный телефон.
— Таким образом, ты сможешь лучше найти меня, если что-то случиться.
Проще говоря: «Теперь я могу в любое время и всегда позвонить тебе» И она это делала. Если электричка опаздывала или я не вовремя уходила из школы, звонил мой телефон. Билли с Сердан уже начали подшучивать над этим. Только Сеппо решил, что это правильно.
— Пришло время, когда у тебя должен быть свой собственный телефон, не так ли? — сказал он. Но это был не телефон. Это была машина для контроля над Люси. Мне эта вещь была не нужна. А парни так и так никогда мне не звонили. Сеппо это должно быть чертовски всё равно, был ли у меня мобильный или нет.
Зато всё чаще я получала короткие сообщения от Софи. Вначале я почти ничего не понимала, что она писала. Она постоянно использовала сокращения, которые я не знала. «ШУ», например, означало «широкая улыбка». «БП» — «большой привет». А «Ц,С «значил «целую, Софи». При том, что Софи и я ещё ни разу не целовались. Но мама устроила мобильный так, что максимум я могла звонить по телефону на десять евро или посылать короткие сообщения, а каждая SMS стоила сорок центов. Мобильный, прежде всего, должен был быть для того, чтобы я была доступна для мамы. Так что мне не нужно было отвечать Софи.
Коротко и ясно — хотя я и померилась в некоторой степени с мамой, но она стерегла меня на каждом шагу, и вскоре я уже не радовалась, ни видеть её, ни слышать и уж точно ни видеть её номер телефона на экране мобильного. Я мечтала о зоне недосягаемости для мамы.
На самом деле стало ещё всё хуже, а не лучше. Так как теперь их было четверо, кто сводил меня с ума: ГубкаБоб, который всё ещё непрерывно качался надо мной, моя собственная мать, моя чокнутая собака и мой мобильный. Прежде всего всё, касающееся ГубкиБоба, беспокоило меня. С того короткого момента у Софи он больше не открывал своих глаз.
Леандер сказал, что охранники иногда исчезали и оставляли своих детей одних, чтобы люди научились, обходиться без них. И это случалось почти всегда тогда, когда клиенты становились взрослыми. Но амёба отправлялась только ночью на свои полёты и возвращалась каждый раз ровно шестьдесят минут спустя. Обычно я даже не реализовывала этого потому, что крепко спала. Вообще в последнее время я спала очень крепко. Но если я лежала и бодрствовала, то по полётам Витуса можно было бы ставить часы.
Спустя неделю, после нашего с Софи девичника, всё было также, как прежде. В пятницу после обеда, я не могла больше вынести это затишье. Я закрылась в ванне, вытащила папин чёрный несессер из шкафа и решила побрить себе ноги. Может быть, это поможет. Софи не могла поверить, что я этого всё ещё не сделала (Зачем мне это было нужно? Никто кроме меня не видел мои ноги, я всегда носила штаны.).
Однако удовольствие мне это не принесло. Сначала взорвалась доза с пеной, потом я едва могла собрать бритву должным образом. Она снова и снова разваливалась — не знаю почему. Лезвия были адски острыми и я чуть не отрезала себе мою правую ногу. По прошествии пол часа мои ноги в общем-то выглядели также, как и раньше — с единственной разницей, что моя кожа горела как в огне. Кроме того с обратной стороны коленей у меня появились красные, зудящие пятна, потому что я не переносила пену.
Я быстро снова упаковала вещи в папин несессер и какое-то время расшагивала с голыми ногами по квартире, но ГубкаБоб оставлял свои глаза упрямо закрытыми и как всегда безжизненно качался надо мной туда-сюда.
Что же, а потом — потом случилось небольшое несчастье. На следующее утро папа захотел побриться. Конечно же лицо. К сожалению при этом бритва распалась, потому что я после того, как использовала её, не собрала правильно. Папа хотел поймать её и при этом порезал правую руку, и маме пришлось отвозить его в отделение неотложной помощи. Весь коврик в ванной был полон крови. Такого ещё никогда не случалось в доме Моргенрот, — кто-то другой, а не я нуждался в отделение неотложной помощи! Я почти обиделась, когда мама сказала, что я должна остаться дома и не сдаваться. В конце концов, я знала каждого работника там, а врачей тем более и с удовольствием сказала бы им привет. Конец истории был таким: папину руку пришлось зашивать, и ему нельзя было работать.
А Бирлапп был счастлив. С этого утра стало ещё более неуютно, чем уже было. Так как папа был не дурак. Он заметил, что кто-то «украл» его несессер, как он это сформулировал. А это могла быть только я. Так как мама эпилировала свои ноги, как я узнала при последующей семейной ссоре. Эпилировать означало, что она с помощью розового адского устройства (она махала им перед нашими носами, чтобы доказать свою невиновность) вырывала каждый отдельный волосок. Я же говорю, что мама немного сумасшедшая.
Перед папой я не хотела признавать, что я побрила себе ноги. Мне было как то стыдно. Но когда он лёг в кровать в костюме и галстуке, чтобы оправиться от шока, я созналась маме, что это действительно была я. Потому что я догадывалась, что она втайне будет рада. И так оно и было.
— Но ты не можешь просто так брать папины вещи, — ругала она меня с наигранным негодованием.
— Я просто боялась спросить тебя, — пробормотала я и незаметно задержала дыхание, чтобы покраснеть. — Я думала, что ты запретишь мне это делать. — Я вытерла правой рукой лицо, как будто у меня на глазах были слёзы.
— Ах, Люси, ты можешь говорить со мной обо всём, я ведь тебе это уже говорила! Прежде всего о таких вещах, — заверила мама и подмигнула мне заговорщически. — Лучше всего такое нужно улаживать женщинам между собой. В следующий раз я могу мой эпилятор…
— Нет, пожалуйста, не надо! — воскликнула я быстро. Я не была изнеженной, но если она приблизиться ко мне с эпилятором, я выбегу с криками из дома. Мне хватило моих от трёх до пяти порезов на лодыжках. К счастью, я не разорвала себе сухожилие, как папа.
— Ну, тогда моя девочка получит женскую бритву.
— Хорошо. — Я улыбнулась маме полной раскаяния улыбкой, хотя не имела представления, что такое женская бритва, и вытерла ещё раз пару мнимых слёз.
— Скажи, Люси, — это не платок Сердана, что ты носишь вокруг своего запястья?
О. Да, для мамы это был платок Сердана. Для меня же это был платок Леандера, этого проклятого, подлого, коварного телохранителя. Очевидно, он забыл его у меня. Я нашла его под подушкой днём, после его ночного визита и сначала запихала его между матрасом и краем кровати. Я не хотела ни видеть его, ни чувствовать, ни нюхать (ибо он слабо пах его гелем для душа). Но выбросить я его тоже не могла — Могвай вылавливал его каждый раз заново из корзины. Почему-то он любил этот платок. И когда я обматывала им моё запястье, Могвай был немного любезнее со мной, чем обычно и слушался немножечко лучше. Вчера он даже позволил почесать его за ухом, и при этом не отвернул голову или напрягся.
Но мама всего этого не знала, и для неё это был платок Сердана.
— Да, верно. Он мне подарил его, — выдумала я.
