характерный шум с другого берега Сунжи. Послал на помощь батальон куринцев с двумя орудиями. Люди Фрейтага, «не утруждая себя бродом», бросились в воду, спеша на выручку товарищей. Только тогда кабардинцы начали отступление. Вырвались. Потери составили более полутора сотен убитыми и ранеными. Погиб, в частности, прикомандированный к полку барон Штакельберг[3].
Летучий отряд прибыл в главный лагерь к исходу сражения. Лермонтов отправился к Граббе отчитываться о походе. Потупив глаза, признался:
— Генерал Галафеев оказался прав: не сладить мне с беззаветной командой.
Генерал-адъютант не стал его уговаривать.
— Нет у меня офицера вам на замену. Придется отряд расформировать после прибытия в Грозную[4]. Пойду вам навстречу. Князь Голицын очень высоко отзывался о вашем мужестве, о том, как вы первым бросались на вражеские завалы. Будет ходатайствовать о награждении вас золотым оружием за храбрость.
Лермонтов облегченно вздохнул. Роль карателя его не устраивала. Категорически.
Граббе его задерживать не стал. Генерал-адъютант торопился. Его ждало важнейшее совещание во Владикавказе с военными министром и всем руководством ОКК. Возможно, судьбоносное. Слишком далеко зашло противостояние между Головиным, Раевским и самим Граббе. Лебедь, рак и щука — такое сравнение уже вовсю гуляло в верхах и среди военной и гражданской администрации. Впрочем, за себя генерал не волновался. Он явится в Владикавказ как победитель. Распишет в подробностях успехи похода по Малой Чечне. Выставит себя единственным спасителем от Шамиля. Тем, кто один лишь знает, как все устроить. Не «митрополиту» Головину и неудачнику Раевскому с ним сражаться. Удачным вышло назначение Галафеева: на его фоне Граббе выглядел непобедимым генералом, не знавшим поражений.
[1] Идиотскую версию — результат литературной мистификации от кн. П. П. Вяземского, что Лермонтов провел 10 дней в конце октября с мадам Оммер де Гелль в Крыму, — даже не станем комментировать. Самолетов тогда не было. Верхом только от Ставрополя до Темир-Хан-Шуры (ныне Буйнакс) — 6–7 дней. Здоровья тем, кто пишет, будто поэт доскакал до ЮБК, провел там энное время и вернулся обратно в Грозную — и все за 9–10 дней.
[2] Реальный, никем не объясненный факт. Было то наказанием Галафеева или какие-то иные причины побудили Граббе сделать столь странное распоряжение — неизвестно. Сведения путанные даже в журнале боевых действий. То ли Галафеев одной сотней командовал, то ли несколькими, в число которых вошла беззаветная команда. В любом случае, не уровень для генерал-лейтенанта.
[3] Приводим этот малозначительный факт, чтобы проиллюстрировать мысль: походы в Чечню не были увеселительной и легкой прогулкой. То, что Лермонтов отпросился в Чеченский отряд, часто ставилось ему в вину. Мол, не захотел ехать в черноморские гарнизоны; пользуясь семейными связями, отправился туда, где было полегче. Ничего подобного: Левое крыло ОКК с 1839 г. — не пансионат с вечерними танцами. Смертность среди офицеров там была существенно выше, чем на Правом фланге. По крайней мере, после гибели четырех фортов в первой половине 1840 г., куда Лермонтов при всем своем желании не мог попасть.
[4] Наше предположение. Изначально поручик планировал воевать с летучим отрядом всю зиму (так написал своему другу в письме). Но 6-го ноября отряд был распущен. Лермонтов продолжил поход в Большую Чечню в свите Граббе.
Глава 8
Коста. Владикавказ-Тифлис, ноябрь 1840 года.
Совещание высших чинов ОКК должно было состояться в Тифлисе 8-го ноября. Но из уважения к Граббе и не желая надолго отвлекать его от экспедиции в Большую Чечню, начальство решило перенести встречу в Владикавказ. Я прибыл туда вместе с Головиным и Коцебу, совершенно затерявшись в пышной толпе аксельбантов, рубиновых крестов, алмазных звезд и золотых эполетов. Немного волновался. Не из-за своей незначительности, нет. Из-за судьбоносности, как я надеялся, встречи с военным министром.
Я впервые его увидел вживую. Мужчина видный, хоть и растерявший свои кудри — его лоб уже украшала приличных размеров залысина. Довольно живой, типичный дамский угодник. Он лихо отплясывал лезгинку с грузинской дворянкой на вечеринке, устроенной в его честь Головиным накануне совещания. Но он уже был не тем безрассудным воякой и хитрым шпионом, каким был в эпоху наполеоновских войн[1]. Годы сказали свое слово. На посту военного министра он многое сделал, чтобы пустить развитие и военного дела, и кавказской проблемы по ложному пути. Возможно, я был необъективен. Сыграло роль известное мне его участие в судьбе милейшего барона Розена. И тем не менее. Я не мог преодолеть своей неприязни.
Для совещания выбрали зал благородного собрания, расположенный в той самой каменной гостинице, где я встретил Торнау, возвращаясь из-под Ахульго. Посчитал это счастливым для себя знаком. Старался особо не отсвечивать, держаться в тени. Но меня выловил в толпе подполковник барон Вревский, влиятельный помощник военного министра. Мы были шапочно знакомы: в 1837–1838 годах он выполнял роль заместителя князя Хан-Гирея.
— Наслышан про вас, господин штабс-капитан. После поездки цесаревича в Лондон о вас много ходило разговоров в гостиных Петербурга. Присаживайтесь рядом. Поболтаем.
Он усадил меня на соседний стул и засыпал вопросами, не обращая внимания на начавшееся совещание. Чернышев о чем-то витийствовал — в основном, расхваливал кавказские войска, то и дело ссылаясь на мнение царя. Рядом с ним дремал Головин.
— Когда Государь пожелал выбрать Головина наместником Кавказа, — поделился со мной шепотом Вревский, — военный министр пробовал возражать: «он же спит все время». Государь ответил: «вот и прекрасно: значит, выспался!»
Меня отвлекала пустопорожняя болтовня подполковника. Как же эти снобы, делавшие карьеру в залах Зимнего Дворца, любят подчеркивать свою близость к сильным мира сего! Мол, я знаю, что сказал император об этом, что посоветовал тому… Бесят! Хотелось послушать не анекдоты из столичных салонов, а что скажет Граббе. Ему уже дали слово.
Граббе на совещании начал свое выступление так:
— Не нова черкесская непримиримая вражда к русским, их дикое и буйное мужество, но новы эти впервые обнаружившиеся признаки народности, единодушие восстания, порядок и устройство, являющиеся в их скопищах, повиновение избранным начальникам, новые средства, придуманные ими для борьбы и согласное стремление к одной общей цели. Последние события начинают для этого края новую, совершенно отличную от прежних времен, эпоху войны народной, а не действий против хищнических партий, увлекаемых желанием грабежа.
«Ого, прямо по моему докладу чешет!» — обрадовался я.
— Горцы поняли тайну своей силы после первых успехов. В продолжении последних двух лет они забыли страх русского оружия, — то была очевидная шпилька в адрес Раевского, будто это не Граббе отвечал за стратегию. Он продолжил топить своего подчиненного. — Миролюбивые
