Я: Зачем?
Ося: Просто так. Иногда удачно получается – такая гадостная гадость! – он еле сдерживается, чтобы не выдрать меня, а потом все равно не бьет. Что бы я ни делал – не бьет. А ты говоришь – любит. Он даже стал меня бояться. Так бабушке и сказал – «уберите этого крысенка подальше, я за себя боюсь». Ты что это, ревешь?
Я: Слушай, какой-то день грустный, все идут и идут, расстраивают. Я поплачу немного, ладно, а ты не обращай внимания.
Ося: Как это – не обращай? Сейчас тушь потечет!
Я: Не потече-е-е-ет…
Ося: Точно говорю – потечет, ты, рева! У бабушки всегда по щекам черные полосы текут, когда она ревет.
Я: Говорю – не потечет! У меня ресницы не накрашены!
Ося: Настоящие? Не накрашенные? Дай потрогать. Да… Ресницы у тебя что надо.
Отдаленно слышен странный подвывающий звук, от которого я в страхе цепенею.
Ося: Это бабушка кричит. Она всегда так меня зовет, как будто пожар начался или землетрясение. Не обращай внимания. Вот. Отдай это девчонке. Которая теперь сестра. Это заколка для галстука. Она ей очень понравилась. Только папе не показывай, отдай ей потихоньку. Это подарок деда.
Я: Слушай, она, наверное, золотая. Я не могу взять для Нары такой дорогой подарок.
Ося: Конечно, золотая! Нет, ты отдай. Она сказала, что свадьба была могильная, еда – дриснятина, и, если бы не моя заколка на галстуке, она бы утопилась в унитазе от скуки. Смотри, что она мне подарила!
Он показывает серебряного паука на цепочке. В брюшке паука – темный камушек. Я достаю из ворота платья свой амулет – такой же паук на такой же цепочке, только в брюшке – крошечный рубин.
Я (шепотом, потому что голос вдруг пропал): Осик! Нара отдала тебе амулет, который ей подарила мама. Знаешь, что это за камень? Это черный алмаз. Ее знак. У меня точно такой паучок, только камень красный…
Осик: А ты думаешь, я фантик на замен предлагаю? Камень в булавке – бриллиант! Четыре карата. Знаешь, что это такое – карат? Я спрашивал у отца. Он сказал, что это – куча бабок.
Я (решившись): Ладно, давай свою заколку! А ты не потеряешь паука?
Ося: Да я его даже не покажу никому. Иначе – сглазю… Или сглажу?
Я: Что сглазишь?
Ося: Деньги, конечно! Так Нара сказала. Ее имя – это амулет богатства. А если съесть живого паука, то деньги тебя сразу полюбят. А мне нужно иметь много денег. Отцовских не хватит.
Я: Для чего?
Ося: Чтобы заморозиться на двести лет!
Я: Зачем?!
Ося: Чтобы потом меня отморозили, а я дал врачам волосы мамы – у меня есть прядка в медальоне – и они ее склонировали. Прикинь? Мама родилась бы вот такая маленькая! Я бы ее растил, кормил! Что ты так уставилась? Не знаешь, что любого человека можно клонировать?
Я доплакалась до икоты и синих пятен в глазах. Так я не плакала с похорон бабушки Руты. Тогда, четыре года назад, со мной еще и судороги случились – вдруг свело ноги, я закричала, и пришел Кубрик. Он взял меня под мышку, отнес к бочке и окунул в холодную воду, разбив моим визжащим телом ее зацветшую поверхность. Потом отнес к себе в комнату, завернул в большую лохматую шкуру и сел сторожить.
– Она умерла первой, – сказал Кубрик, когда я задремала, устав отслеживать блики огня на его лице – Кубрик сидел у открытой печурки. – Подумать только – моя козочка!.. Моя овечка умерла. Кто же теперь меня похоронит?..
– Кубрик, – спросила я, – как тебя зовут?
– Не помню, – легко отмахнулся он. – Свояк называл морячком.
– Вспомни!
– Я плавал пятнадцать лет.
– Вспомни, как тебя зовут!
Он встает, копается в сундучке, который вытащил из-под лежанки, и трясет перед моим лицом паспортом.
– Вот же – Иван Павлович меня зовут!
– Иван Павлович, – говорю я торжественно. – Я тебя похороню, не беспокойся.
– А ты кто? – удивляется Кубрик, протягивает руку и трогает мои волосы, словно определяя толщину и прислушиваясь, как они шуршат в его пальцах. – А!.. – вспоминает он памятью пальцев. – Ты девочка с корзинкой. Ты не сможешь.
– Смогу, не волнуйся.
– Да не сможешь ты! Мала еще. Меня нужно будет рассыпать, а ты не сможешь.
– Рассыпать? – Я резко села. Теперь из свертка толстой овечьей шкурки снизу торчали мои босые ноги, а сверху – взлохмаченная голова.
– Я не лягу рядом со свояком! На одном кладбище! – возбудился он.
– Ладно тебе, похороню в другом месте, – обещаю я, поежившись.
– Да тут один погост – один, понимаешь? На всю округу. Место такое – погост называется. В других местах не хоронят. Желаю быть сожженным и рассыпанным по лугам. Я не хочу в земле лежать! – Кубрик вскакивает и мечется по комнате, рассекая своей длинной тенью отблески огня на стенах. – Любая сволочь сможет выкопать мой череп!
– Кубрик!..
– Ты не понимаешь, как это – когда тебе привезут череп женщины – самого дорогого человека! И вот тут, на лбу… – он провел указательным пальцем поверх бровей, – будет написано ее имя и годы жизни! Как раз над двумя дырками глазниц.
– Как это – написано?.. – От ужаса я влезла с ногами на лежанку и забилась в угол, стараясь спрятаться в шкурку целиком. – Кем?
– Есть такие писаки, есть! – непонятно ответил Кубрик, но метаться перестал. Из ведра с водой зачерпнул ковшиком и жадно пил, закинув голову и дергая ужасающих размеров кадыком, который на его худой жилистой шее под коричневой тонкой кожей казался инородным телом.
– А кто тебе привез череп дорогой женщины? – решилась я, когда ковшик булькнулся в ведро.
– Я уже сказал – свояк привез! Он отнял у меня женщину, увез с собой, а через десять лет приехал сюда!.. – Кубрик топнул ногой в пол. – И привез ее череп с надписью на лбу – «Либхен Краушен». И когда я увидел ее зубы!.. Когда я увидел зубы Любушки… У меня помутилось в голове, а свояк смеялся, а Рута сказала: «Не смотри в глаза этому человеку, он скоро умрет» – и спасла меня от желтого дома. Меня не зароют в землю. Только огонь!
– Ты вчера сам копал могилу для Руты, – тихо заметила я.
– У нее свои счеты с мертвецами, которые на этом кладбище. Она должна быть рядом с ними. Шутка сказать – там лежат шестеро ее мужиков! А я не могу туда. Там свояк похоронен. Я не могу…
– Значит, Рута сказала, что он умрет…
– И через месяц – нету свояка! – Кубрик притопнул и развел руки в стороны, словно собираясь броситься в пляс. – Он так переживал, когда заболел! У меня, говорит, билет обратный пропадет, а это – куча марок! Я, говорит, приехал только затем, чтобы показать тебе череп Любушки твоей, теперь этот череп лежит на всеобщее обозрение в пещере в куче других черепов.
– Я ничего не понимаю, – созналась я, едва справляясь с дрожью.
– Нечего понимать, – отмахнулся Кубрик. – Немцы – они и есть немцы, что с них взять. К любому делу подходят с выгодой. В том городке, где жили свояк с Любушкой, так принято – через десять лет после захоронения выкапывать останки мертвеца, писать на черепе имя и годы жизни и складывать в кучу в одной пещере.
– Это не немцы. Это, наверное, дикари в Африке так делают. Какая еще выгода?
– Говорю тебе – немцы! А выгода в том, что места другого у них для кладбища нет. Горы кругом. Вот они и выкапывают своих мертвецов, чтобы положить других, а черепа на память помечают и складывают в пещере. Свояк говорил, что они даже показывают эту пещеру за деньги туристам. А ты говоришь – Африка… А свояк, когда понял, что кончается, просил, чтобы я череп Любы положил с ним в гроб.
– А ты? – спросила я шепотом. – Положил?
Я вспомнила тогда день, когда Кубрик меня не встретил, как Рута отпаивала его ночью – голого…
– Ни за что, – твердо ответил Кубрик. – Попил он Любиной кровушки, она не хотела бы лежать с ним в одном гробу. Я тебе сейчас покажу…
– Что?.. Череп? Нет, спасибо, не надо.
– Только что обещала похоронить меня правильно, а теперь – не надо?
– При чем здесь твои похороны? – сопротивляюсь я, стуча зубами от ужаса, что придется идти и смотреть на череп с надписью на лбу. И вдруг меня осенило: – Ты хочешь, чтобы я положила это к тебе в гроб?
– Правильно. Я хочу сгореть с ее косточками. Ничего сложного. Раз уж пообещала – возьмешь и положишь. И нечего трястись. Никуда идти не надо. Здесь он у меня, под лежанкой.
Я вскакиваю и вжимаюсь спиной в стену, топчась ногами на старом ватном одеяле, пока Кубрик вытаскивает заветный сундучок.
Он присел, открывая сундучок, и вдруг я замечаю, что волосы у присевшего мужчины другие – темные, и плечи не те, и не Кубрик это совсем – это мой суженый достал из-под кровати свое сокровище и улыбается мне, испуганной девочке, и хитро прищуривается – сюрприз брачной ночи!.. Я кричу, дергаюсь и просыпаюсь, обнаружив себя на большой кровати с мокрыми щеками и крепко зажатым в правой руке диктофоном.
