Они сидят как две мышки — тихо. Ляля выше её ростом, но похожа на подростка. Из-за худобы, из-за спутанных волос, за которыми лица не разглядеть. Мне любопытно: похожи ли они, хотя понимаю: если Ляля изуродована, то вряд ли можно что-то уловить. Но я бы попытался. Люблю разглядывать лица. Самое интересное занятие.
Это простая благодарность, а я чувствую себя неловко. Ничего не сделал такого, чтобы она благодарила.
— Всё наладится, — обещаю вполголоса, не имея понятия, что входит в понятие «всё» в данном конкретном случае. Но сейчас это необходимо — успокоить хоть немного, потому что я чувствую: тишь да благодать долго не продлятся.
27. Рина
Я давно не обнимала её так — сердце к сердцу, хоть мы и сидим рядом, а меня касается только Лялино плечо и бок. Мне кажется, мы сто лет не были настолько близки, как сейчас. Поэтому я делаю то, чего просит моя душа: убираю волосы с её лица и целую в щёку. Целую так, будто следующего мгновения не будет. Мне это нужно. Почувствовать её, выразить свою любовь, которую почему-то не могла до конца раскрывать в клинике, где она провела слишком много времени.
— На самом деле, Лялю зовут Эля. Элеонора, — говорю я в спину Артёму.
Для меня это важно. Это высшая степень доверия — поведать человеку настоящие наши имена. Как бы ничего такого, на первый взгляд. А для нас — это словно тайный код, вход только для своих. Чужакам места в этом мире нет. Алексей, например, вряд ли об этом помнит, хоть — я уверена — видел Лялины документы.
— Детское прозвище? — отзывается Артём.
— Да, — улыбаюсь, прижимая Лялю покрепче, — она родилась крошечной, недоношенной, похожей на куколку. В семье у нас, кажется, никто её настоящим именем и не называл. Отец изредка, когда сердился. Ляля у нас — девушка с характером.
Я глотаю слово «была», потому что не хочу верить, что от той Ляльки ничего не осталось. Я всё ещё верю, что она однажды придёт в себя. Пусть не станет прежней — незачем, но мне бы очень хотелось видеть её ясный взгляд, улыбку, слышать язвительные интонации, насмешливый голос. Она всегда была слишком живой, чтобы, даже спустя годы, смириться с этой почти незнакомкой, что сейчас греется в моих объятиях.
— Ну, что? Приехали? — оборачивается Артём и улыбается ободряюще.
Его улыбка, голос действуют на меня как анестезирующее средство: я понимаю, что боль никуда не делась, но притупилась, заморозилась — точно. И от этого почти легко. Можно дышать полной грудью. А я почти забыла, как это. И не знаю, нужно ли учиться заново. Есть ли в этом смысл.
Артём открывает дверцу и помогает Ляле выйти. Слава богу, она не сопротивляется, безвольная моя куколка. Он снова подхватывает её на руки и спешит к дверям клиники. Я почти бегу за ним вслед. Я похожа на волчицу, у которой забирают детёныша. И не отдать нельзя, и расстаться невозможно.
В клинике нас ждут. Я сразу понимаю, что эта женщина — сестра Артёма. Те же карие глаза, красивые брови, губы с характерным изгибом. Черты лица лишь мягче, женственнее. Красивая. Очень яркая. Мне даже хочется прикрыть глаза, чтобы не ослепнуть от её сияния.
— Наконец-то, — улыбается она, — всё готово, меньший. Мы там комнатку подготовили, девочке обязательно понравится. Чуть позже я съезжу в магазин, куплю ей вещи.
Я всё же прикрываю глаза. Краснею удушливо. Это я должна была купить Ляле одежду, но у меня нет денег. И карточек тоже нет. У нас всем распоряжался Алексей, а я жила на те подачки, что он соизволял выделять, не забывая контролировать, куда я и что трачу. У него было особое развлечение — следить за моей кредиткой.
Хорошо, что я иду последней. Никто не видит моего позора и стыда.
— Привет, дед, — говорит Артём, как только мы входим в палату. — Я тебе тут девочку принёс. Хорошенькую. Теперь тебе не будет скучно. Ляля у нас — конфетка. Помню, ты охоч до сладкого, так что есть повод очнуться.
Он лежит в кровати — седой и старый. Черты у него обострившиеся и неживые. И то, с какой любовью с ним разговаривает Тёма, снова меня трогает где-то слишком глубоко. Там, куда я давно заложила вход кирпичами.
Запоздало думаю, что должна позвонить Веточке. И да, Вета мне может помочь и деньгами, и одеждой для Ляли. Хоть чем-то. Я просто умираю от понимания, что свалилась Артёму и на голову, и на плечи, а он теперь возится не только со мной, но и со всем моим семейством. Серёжка, а теперь вот Ляля.
— Комнатка у нас светлая, здесь тебе будет хорошо, — воркует Марианна, Тёмина сестра.
Артём осторожно сажает Лялю на постель, а Марианна, как так и надо, убирает волосы с Лялиного лица.
Ляля сидит как мешок с картошкой. Взгляд у неё безучастный. Но я больше смотрю не на сестру, а на Артёма и Марианну. Внешность у Ляльки специфическая сейчас. Не каждому дано выдержать. Но они молодцы. Ни один, ни вторая не дрогнули. И даже не переглянулись.
Как только Марианна убирает руки, Ляля тут же набрасывает космы обратно. Понимает?.. Чувствует?.. Сложно сказать, но почему-то внутри снова загорается фитиль слабенькой надежды.
— Чуть позже Лялю посмотрит доктор, я договорилась, — оборачивается Марианна ко мне. — Ей назначат лечение. А как только прибудут вещи, мы сможем гулять во дворе. Думаю, ей не помешает. Охрана будет находиться у палаты круглосуточно. Но вряд ли кто сюда в здравом уме сунется. У них здесь везде видеокамеры, охранный пункт, сигнализация и прочие прелести. Клиника достаточно серьёзная. Здесь лечатся люди с хорошим достатком.
Я снова краснею. Мне неловко. Она не упрекнула, а всего лишь изложила факты, но мне от этого не легче. У Маркова тоже есть и достаток, и статус, и он вполне мог позволить себе подобную клинику. Себе — ключевое слово. Мы с Лялей в отряд избранных не входим.
Больше всего меня смущает другое. Я отвыкла. Я забыла, как это, когда практически незнакомые люди бросаются тебе на помощь. Проявляют участие. Готовы протянуть руку. Поделиться деньгами. В том больном мире, где я прожила пять лет, я не смогла ни с кем подружиться толком. Потому что это были деловые связи, партнёры по бизнесу, враги и конкуренты, но никак не люди с открытой душой и сердцем.
Я вообще не вращалась среди нормальных людей. Одна очень редкая отдушина — Веточка. Но Вета — человек из моего прошлого. В настоящем ничего подобного найти я не смогла. Да и не искала, наверное. Алексей не терпел в доме чужих людей. Его устраивали лишь необходимые связи. Выгода.
— Рина? — зовёт меня Артём, и от его взгляда — толчок в сердце. Горячий настолько, что становится больно дышать. Анестезия кончилась. И я снова не знаю, готова ли я разморозиться. Ведь это так больно, когда отходят от обморожения руки и ноги. И ещё больнее, когда отходит от жгучего холода душа.
У него тёплые глаза. У него горячие руки — он касается ими моих ладоней.
— Пойдём, — говорит он, — мы пока что здесь не нужны. Позже придём ещё.
— Подожди, — прошу, мягко освобождаясь от его тепла. — Можно я с Лялей побуду несколько минут наедине?
Он кивает, и они с Марианной выходят. Чуткие. Понимающие. Я какое-то время смотрю на закрытую дверь и думаю: может, вот это по-настоящему моё везение? А не то, что я смогла, переступив через себя, наставить мужу рога, а он об этом так и не узнал.
— Ляля, — зову я сестру и присаживаюсь рядом.
Она всё так же сидит неподвижно. А я, как и Марианна, убираю волосы с её лица. Вспоминаю, какой она была когда-то. Мне нетрудно восстановить в памяти былые черты. Она у нас красавица. Куда лучше, чем я. Но сейчас… сломанный и свёрнутый набок нос, разбитые, расплющенные губы. Уродливые шрамы на лбу и щеках, рваная запятая на подбородке и кривой, как сабля, шрам на шее.
— Всё будет хорошо, — шепчу, целуя её лицо и руки. — Слышишь: всё наладится. И обещаю: я заберу Серёжку из детдома, чего бы мне этого ни стоило.
Не знаю, слышит ли она меня. В лице Ляля не меняется. Но по тому, что она не спешит набрасывать волосы на лицо, я вижу хороший знак. Может, не всё так плохо. Я всё равно буду надеяться, что у нас — да, именно у нас! — всё наладится. Всё изменится к лучшему.
