— Могу предположить, что своими соображениями насчет этой приметной насеченной пули никто из ваших с ментами так и не делился?
— Не знаю. Наверное, нет.
— Ну да, понимаю. Ясный перец! — съязвил Антон. — Это же ваши внутренние разборки. Личная вендетта, так сказать. Мол, час расплаты недалек, и все такое прочее. Так ведь? Вот и домстились, блин, до самой задницы! Теперь нам с тобой расхлебывать. Слушай, Игорек, а давно он здесь поселился? С каких пор обретается?
— Да где-то уже лет семь-восемь. Около того.
— И откуда?
— Этого вроде тоже никто не знает. Я ведь уже говорил тебе, что о нем вообще мало что известно.
— Ты хочешь мне втереть, что он сам, в одиночку отстроился?
— Сам или нет — не знаю. Даже если и нанимал кого-то из поселка, то люди эти до сих пор язык за зубами держат. Заплатил, наверное, хорошо или припугнул серьезно.
— Лады, — подытожил Антон. — Ясно, что ни хрена пока не ясно. Да бог с ним, с этим варнаком. Потом разберемся.
Он украдкой бросил взгляд на Ингтонку, потер в раздумье переносицу и, поколебавшись, полез в карман. Антон достал талисман, сдвинул в сторону миску с недоеденной бориксой и положил его на стол перед парнем:
— Что это?
— Можно?
— Да, бери, конечно. Для того и показал. Что сказать можешь? Это я около кумирни нашел. Там, в пещере, о которой рассказывал.
— Да это же и есть хотонгони! — воскликнул Ингтонка.
— Что ты имеешь в виду?
— Да тот огненный череп, о котором Геонка ляпнул, когда шаманить вызвался.
— Хорошо. Понятно. Что еще скажешь толкового?
— Это нэцке.
— Оно и мне известно. Не тупой, поди.
— Похоже, не новодел. Очень старая штука. Я не археолог, но думаю, еще со времен чжурчженей [68], может, даже и бохайцев [69]. Такие обереги, я знаю, под Уссурийском на раскопах находили. На Краснояровском городище. Я в Интернете читал. Там, где столица чжурчженей Кайюань когда-то была. Да и в других местах. Даже у нас в Покровке, недалеко от Бикина. Эти талисманы обычно игроки в го [70] носили. Считалось, что такая вещица удачу в игре приносит или от сглаза спасает. Не помню точно.
— От него тепло идет, как будто на огне нагрет.
— Да. Я тоже чувствую. Похоже на горшечный или, как его еще называют, огненный камень — туликиви. Его еще в Древнем Египте знали. Это великолепный природный огнеупорный материал. До тысячи шестисот градусов выдерживает и очень долго сохраняет тепло. Когда-то в старину из него печи делали. Жар держит даже тогда, когда огонь давно погас. А на ощупь так приятен потому, что его тепловое излучение равно температуре человеческого тела. Этот камень и сам по себе в какой угодно форме приносит своему владельцу счастье и удачу, помогает побеждать в любых условиях.
— Так это же просто класс, а, Игореша? — Антон с лукавой улыбкой облапил парня. — Нам с тобой в таком случае бояться нечего. Можем смело в любое пекло лезть. Как раз то, что нам нужно, а?
— Его, кроме того, еще камнем авантюристов называют.
— Ну вот, тем более!
— Тех, чей образ жизни связан с постоянным риском.
— Прямо в точку!.. А почему у него глазницы светятся? Радиоактивный материал внутри?
— Нет. Не думаю. Скорее всего, какие-то кристаллы, хорошо аккумулирующие свет. Давно известное свойство.
— Да, Игорек! — Антон покачал головой. — Ты не устаешь меня удивлять своей эрудицией. Прямо не голова, а дом советов. У тебя, братишка, какие-то просто академические познания. Да еще и в самых разных областях к тому же.
— Читал много. — Парень скромно потупился.
— Не спорю, книжки — дело доброе. — Антон взял оберег, покачал его немного на ладони и убрал в карман. — Так что, читарь, собираться будем?
— Давно пора!
Они топали, потихоньку подсвечивая себе путь фонариком, по почти прямой, без извилин, ходовой зверовой тропе, тянущейся вдоль самого берега Сукпая. Постепенно начинало светать. Сплошная, густая как деготь темень расступалась. Очертания деревьев, подступающих вплотную, становились все яснее. Заискрилась, заиграла под ногами трава, припорошенная инеем.
— Подожди, Антон, — попросил Ингтонка, пыхтящий сзади.
— Что такое? Устал тащить? Давай поменяемся.
— Нет. Пока терпимо. Видишь, вон там сосна как ободрана?
— Где?
— Да вот же, справа от тебя.
— Ага, вижу. Похоже, михеич терся, свои владения метил.
— И совсем недавно. Вот те, что пониже, совершенно свежие.
— Серьезный паря. Почти на два метра от земли отметился. Наверное, на пару центнеров, не меньше.
— Больше, — уверенно, со знанием дела уточнил Ингтонка. — Четыреста с лишним. Видишь, кора где покусана? Выше твоего роста.
— Да, — протянул Антон, впечатленный в полной мере. — Не хотелось бы с ним столкнуться.
— Да они сейчас не агрессивные. Гона нет. Еды кругом вдоволь. Шишка и ягоды, рыбы валом.
— Все равно. — Антон посмотрел под ноги. — А мы к тому же как раз по его дорожке и премся внаглую. Не думаю, что это ему очень понравится. — Он присел на корточки и заметил: — Лапа у бродяги будь здоров. Такой огреет, и кранты. Да здесь по ширине все двадцать сантиметров!
— Да. Самец очень крупный. У самок — не больше двенадцати.
— Может, все-таки уберемся с этой тропки от греха подальше? Не будем глупить, провоцировать его. Неизвестно, что у медведя на уме. А у нас с собой никакого огнестрельного оружия. Даже завалящей дробовой пукалки нету.
Но сойти с тропы пока не было никакой возможности. Слева крутой обрыв. Справа высокий бурелом, уходящий многометровым завалом, плотно перевитым лианой, куда-то в самую жуткую, непроглядную чащу.
— Ладно, — поразмыслив, определился Антон, которому очень уж не хотелось карабкаться по толстым скользким бревнам. — Сейчас на чистое место проскочим, а там в обход мухой.
Они проскользнули по узкому затемненному коридору буквально на цыпочках, почти беззвучно. Даже Ингтонка, нагруженный тяжелой поклажей, исхитрился ни разу не наступить на валежник, густо усыпавший тропу.
Можно было вздохнуть с облегчением, но Антон остановился и предупреждающе поднял руку. Противный кисло-сладкий запах гниющей рыбы, сопровождающий их на протяжении всего пути берегом Сукпая, стал вдруг совершенно невыносимым, насыщенным до предела, как концентрированная кислота. В носоглотке запершило, выбило слезу.
Антон завертел головой, наткнулся взглядом на тускло поблескивающую зловонную кучу, прикрытую обгрызенными еловыми ветками, обернулся и прошептал:
— Вот гадство! Кажется, мы на его заначку набрели? Надо быстрее ноги делать!
Он попал в точку. Звонко засвистела, завизжала мокрая галька. В полутора десятках метров от них, над обрывистой кромкой берега нарисовалась недовольная медвежья морда, помаячила и снова скрылась. Но не прошло и пяти секунд, как раздался грохот ломаемых сучьев. Наверх со стоном и сопением полезла громадная бурая туша.
Выбравшись на берег, медведь лениво по-собачьи отряхнулся, несколько раз шумно втянул в себя воздух. Потом зверь, видимо не удовлетворенный плохим обзором, с кряхтеньем поднялся на задние лапы и замер. Он морщил темнокожий раздвоенный нос, иссеченный белыми полосками застарелых шрамов, подслеповато пялился бесцветными пустыми глазами с желтыми дорожками гноя в уголках в сторону мужиков, застывших на тропе.
Медведь отличался мощным, неправдоподобно развалистым костяком гигантских размеров, но был старым, шелудивым и явно хворым. Впалый живот, оборванное, загнутое как у необрезанного добермана правое ухо, худые лапы изогнуты в дугу, как обода бочки. Тусклая шерсть висит клоками. Края заостренной, сильно вытянутой морды вытерты до самого мяса так, что губы его словно вывернуты наизнанку.
Антону казалось, что он даже чувствовал, как омерзительно несет кислой гнилью из разверзнутой пасти с истертыми под корень черными резцами и длинной плеткой безвольно свисающего, покрытого серо-зеленым налетом языка. Антон представил себе на миг, как эта смердящая пасть в бешеной злобе, разбрасывая слюни, рвет его тело на куски, и содрогнулся от омерзения.
«Да, хуже такой смерти ничего нельзя придумать! Ужас тихий!»
Но время шло, а медведь с места так и не сдвигался, по-прежнему не проявлял никаких признаков агрессии. По его поведению было понятно, что источник беспокойства он так пока и не обнаружил.
Зверь какое-то время стоял, точнее сказать, висел над тропой сутулой костлявой глыбой, вытянув передние лапы вдоль тощих боков. Потом он пошатнулся, тяжело брякнулся, осел на землю, потер морду. Медведь понюхал лапу, полизал ее, покосился на свою заначку и фыркнул. За этим последовало на удивление мягкое и точное движение лапы, казавшейся неуклюжей, слишком уж громоздкой. Он пододвинул поближе к куче тушку кеты, выглядывающую из-под лапника и основательно измятую зубами. Хозяйственный зверюга был явно удовлетворен наведенным порядком. Медведь еще раз окинул равнодушным взглядом подступы к своей секретной кладовой, крякнул и доковылял до берега. Напоследок он коротко огляделся и устало сполз с обрыва.
