Луиза присмотрела нужный дом, и они купили его в конце сезона. Внешний вид строения поразил Макса.
«Четыре деревянные колоны! По одной для каждой дочки, когда к ним будут приезжать ухажеры на кабриолетах!» – писал он Элизабет Леммон.
16 января 1925 года Луиза сделала нечто, что Макс называл «еще одной осторожной попыткой стать матерью младенца».
«Попытка не увенчалась успехом. Потом мне сказали, что девочка обладает большой силой и прекрасным телосложением. И будь она мальчиком, из нее вышел бы замечательный нападающий в “Harvard Eleven” или даже главнокомандующий немецкой армии. Но, как и всегда, какой от этого толк?»
Одна из жительниц Нью-Кейнана как-то раз спросила Макса, когда они вместе ждали поезда на станции, как он собирается назвать свою пятую дочь?
– Хула, – решительно ответил он тогда, но после, по вполне понятным причинам, они с Луизой выбрали имя Нэнси Гейт Перкинс. И в тот день, когда «материализовалась» эта, пятая, дочка, Перкинс телеграфировал своей матери короткое: «ЕЩЕ ОДНА».
В Нью-Кейнане Перкинсы активно вовлеклись в общественную жизнь, чего с ними не было в Плейнфилде. Вблизи поселилось несколько литературных звезд. Максу сразу понравилась чета писателей и критиков, близких друзей Джеймса Джойса, Патрик и Мэри Колум.[83] Мэри, или для друзей Молли, была статной рыжеволосой дамой. Она не была красавицей, но Макс находил ее «удивительной и шустрой, как кошка».
«Патрик источает настоящую ирландскую сердечность и спокойствие. Он самый очаровательный, потрясающий и добрый человек, обладающий, несмотря на свою юность, толерантной мудростью и способностью обучать других, отчего кажется, что ему лет шестьдесят», – писал Перкинс Элизабет.
Уильям Роуз Бене[84] и его жена, поэтесса Элинор Уайли,[85] также жили по соседству, и Макс был очень заинтересован в том, чтобы познакомиться с ними поближе. Ее он тоже не считал красавицей.
«Черты у нее мелкие, трудноразличимые и грубые, а тело – угловатое и, как мне кажется, неуклюжее. Луиза рассмеялась, когда я ей это сказал», – писал он.
Однако ее личность очаровывала Макса:
«Это тот самый тип храброго и в то же время очень чувствительного человека, невероятно самодостаточного… она вечно откидывает голову назад и вскидывает подбородок, как будто говоря этим, но не тщеславно или агрессивно: “Вот она я”».
«Мы проводили много литературных вечеров, хотя нашу общину трудно было назвать литературной», – вспоминала Молли Колум в мемуарах «Жизнь и мечта».[86] Перкинсы, Бене и Колумы часто собирались на ужин, иногда приглашая и Вана Вика Брукса, который жил в то время в Вестпорте, а также Хендрика Виллема ван Лоона,[87] «этого исполинского голландца, который высмеивал почти все вокруг» и который написал знаменитую «Историю человечества».
Вскоре Перкинс понял, что настоящая звезда Нью-Кейнана – это Элинор Уайли.
«Предубеждение одного или сразу двух людей – прекрасная основа для дружбы», – любил повторять Макс. С каждой новой беседой Элинор Уайли росла в его глазах, так как ненавидела все то, что и он сам, включая и новый писательский стиль, который как раз входил в моду, – слишком вычурный и дерзкий. Они оба не понимали, что такого все нашли в бестселлере Майкла Арлена[88] «Зеленая шляпа», который наделал шуму в литературном сообществе в прошлом году. Но при этом Макс видел, насколько Элинор уязвима.
Когда она задумывалась о чем-то, то вызывала у него ассоциацию с какой-то поломанной вещицей. В такие минуты он одновременно испытывал и жалость, и восхищение.
«В ней чувствуется какая-то трагедия. Как если бы она, вечно желая чего-то недоступного, была обречена приносить боль тем, кто ее любит. Болезненная любимость», – размышлял Перкинс в письме к Элизабет Леммон.
Перкинсы почти сразу же вступили в кантри-клуб Нью-Кейнана – как если бы это было одним из пунктов договора о покупке нового дома. Кроме того, Макс стал завсегдатаем нью-йоркского и хартфордского автомобильного клуба. Молли Колум обвиняла его в излишней «традиционности и благопристойности». Однако Макс признавал, что его жизнь в Коннектикуте стала куда более веселой и насыщенной, чем ему бы хотелось. Желая больше времени проводить со своими взрослеющими дочками, он начал все чаще отклонять приглашения на ужин.
«Я вижу своих детей всего два часа в день и не хочу лишиться даже этого», – настаивал он, но в то же время не останавливал Луизу, которая с радостью ходила на все эти ужины одна. Оставаясь по вечерам с дочерями, Макс читал им вслух по большей части «Войну и мир». При описании ряда кровавых битв, он раскладывал перед девочками спички, чтобы наглядно показать, как действовали русские и французские войска. Он очень хотел, чтобы его дочери знали эту историю.
«В ней присутствует самый интересный человек в истории литературы, не считая Гамлета, – князь Андрей. Как бы мне хотелось, чтобы каждая из вас, если уж придется, нашла себе в мужья именно такого князя Андрея. Пусть даже он и бывает насмешливым и нетерпеливым», – писал он своей дочери Пэгги.
В тот год Макс стабильно поддерживал переписку с Элизабет Леммон. В каком бы клубе он не находился – а этот список уже включал в себя Гарвардский клуб, «Ассоциацию века» и «Дом кофе» в Нью-Йорке, – он слал ей письма о семье, городке и работе. Весной 1925 года он также отправил ей несколько книг. Одной из них был последний сборник Ларднера «Как насчет этого», другой – роман Скотта Фицджеральда. Макс сказал, что «Великий Гэтсби» – лучшее из того, что сделал этот автор, «сочетание сатиры и романтики, какое до этого не удавалось никому другому. В основе лежит мысль о том, что, трезво глядя на некоторые вещи, он все равно опутывает их гламурными иллюзиями юности. Это привносит в историю оттенок особой, возвышенной грусти».
Проверив корректуру последнего текста, Перкинс написал Фицджеральду:
«Я думаю, эта книга – настоящее чудо. Гэтсби – привлекательный, эффектный и живой персонаж, весьма и весьма оригинальный».
В текст были внесены все предложенные им замечания.
Макс написал автору:
«Гэтсби в большом долгу у своего создателя».
Выход книги приближался, и Фицджеральд стал терять уверенность, которую вселил в него Перкинс. Больше всего его беспокоил заголовок. В начале марта он телеграфировал Максу и спросил, не поздно ли сменить его на «Гэтсби в золотой шляпе»? Макс ответил, что такая замена приведет не только к излишней задержке, но и к огромной путанице. Автор пытался примириться с названием «Великий Гэтсби», но в душе верил, что он навсегда станет главным недостатком его книги.
Перкинс напрямую занялся подготовкой к выходу в свет «Великого Гэтсби», запланированного на 10 апреля. Но 19 марта Фицджеральд не утерпел и отправил ему срочную телеграмму с острова Капри: «СХОЖУ С УМА ПО ПОВОДУ ЗАГОЛОВКА. ТЕПЕРЬ ПОД КРАСНО-БЕЛО-ГОЛУБЫМ ФЛАГОМ. ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ЭТА ЗАДЕРЖКА?» Макс ответил ему, что задержка может продлиться несколько недель. Кроме того, телеграфировал: «Я ДУМАЮ, В САМОМ НЕУЛОВИМОМ ЗАГОЛОВКЕ СКРЫВАЕТСЯ ЛУЧШАЯ ИРОНИЯ. ВСЕМ НРАВИТСЯ НЫНЕШНИЙ ЗАГОЛОВОК. И Я НАСТАИВАЮ НА ТОМ, ЧТОБЫ ВЫ ЕГО СОХРАНИЛИ».
Три дня спустя Фицджеральд сдался. Он телеграфировал ему: «ВЫ ПРАВЫ». Но его нервозность все росла и росла. В день публикации Фицджеральд так извел себя разными «страхами и предчувствиями», что написал Максу письмо, в котором, обращаясь к теме «Великого Гэтсби», назвал его несомненным разочарованием для публики, критиков и самого себя.
«Я думаю, женщинам эта книга не понравится, ведь в ней нет ни одной главной героини. А критикам она не понравится, потому что завязана на теме денег. И, что хуже всего, я никак не смогу погасить свой долг, потому что для этого нам придется продать около двадцати тысяч экземпляров, но с чего бы? Честно говоря, вся моя уверенность уже улетучилась, и теперь мне самому противна эта книга!» – писал он Максу.
Прошла целая неделя, прежде чем Перкинс смог ему ответить и, к своему огромному сожалению, признать, что опасения Фицджеральда подтвердились. Он телеграфировал ему: «СИТУАЦИЯ С ПРОДАЖАМИ СОМНИТЕЛЬНАЯ, ЗАТО ОТЗЫВЫ ПРЕКРАСНЫ». Это звучало куда более оптимистично, чем было на самом деле. Позже он написал ему более подробное письмо, в котором сказал, что «продавцы» изначально были настроены скептически. Одной из причин был маленький объем книги – всего двести восемнадцать страниц. Это была старая проблема книжного рынка, которая, как казалось Максу, давно осталась в прошлом.
«Все мои попытки объяснить им, что в стиле, который вы используете, объем заключается в смыслах и значениях и что именно это делает книгу такой же полной, как если бы она была написана иначе и соответствовала их запросам, оказались тщетными».
