Еще больше сочувствия к шпионству военного времени слышится в следующих словах маршала Бюжо: «Английские, русские и американские офицеры, не колеблясь, переодеваются, принимают на себя какое-нибудь ложное звание или вымышленное занятие, чтобы проникнуть в тайны противника. Основываясь на таких действиях, можно ли обвинять их в лживости с большей справедливостью, чем обвинять в убийстве солдата, наносящего сабельный удар врагу? Нет! Они рискуют жизнью (так как лазутчиков вешают) за службу отечеству, и цель извиняет характер этой службы. Следовало бы поощрять их пример во французской армии, и тогда сведения, доставленные одним из своих, были бы полнее и вернее, чем сведения, добытые подкупленными евреями, женщинами и разносчиками… Если лазутчиками служат военные, то надо осыпать их чинами и наградами, ибо великое средство для достижения успеха на войне заключается в знании секретов противника, и если они раскрыли их, то этим оказали громадную услугу и проявили большую преданность». В другом месте Бюжо замечает, что «подкуп — печальное дело; но война влечет за собой целый ряд зол, нравственных и физических, а стараться разузнать путем подкупа, что делается у неприятеля, не преступнее, чем хитростью завлечь его в засаду для полного истребления»[116].
С нравственной точки зрения отнюдь нельзя подводить всех шпионов под один уровень; чтобы справедливо оценить каждого из них, необходимо всесторонне рассмотреть те поводы, которые побудили его взять на себя эту роль, и тот способ действий, которого он придерживается.
На первом плане надо поставить людей, занимающихся шпионством в пользу своего отечества и не ради денег, а из патриотизма или по чувству долга. В военное время такие лица не только не подлежат осуждению, но, наоборот, достойны поощрения. Их роль скромная, малозаметная и очень неблагодарная: успех какой-нибудь операции всегда и всецело припишут войскам и их начальникам; редко кто подумает о пользе, принесенной лазутчиком, на показаниях которого был построен план этой операции. А что ожидает лазутчика в случае неудачи? Не почетная смерть на поле сражения, на виду у товарищей и начальников, а позорная казнь в какой-нибудь глухой деревушке, вдали от своих, по безапелляционному решению двух-трех лиц! А имя его будет также быстро предано забвению, как имя бедняка, с голоду повесившегося где-нибудь на окраине многолюдной столицы.
«Более или менее удачное выполнение обязанностей лазутчика требует столько же отваги и ловкости, как и схватка грудь с грудью с неприятелем, — говорит человек, сам испытавший все это, — но в последнем случае дышится гораздо легче и менее сознаешь опасность, которой подвергаешься; да наконец — на миру и смерть красна; я испытал и то и другое, а на бастионах Севастополя чувствовал себя гораздо спокойнее и менее переболел душою, чем в эту последнюю войну»[117].
«Чтобы подвергнуться такому риску, чтобы среди опасностей сохранить полное хладнокровие и ясность взгляда, нужны высокие нравственные качества и большое самопожертвование»[118]. Роль таких лазутчиков почетна, и к ним вполне применимы слова Лаваренна: «Весьма печально, что название шпиона сопровождается всегда презрением, потому что в критических обстоятельствах преданность интересам отечества побудит вполне честных граждан пробраться в неприятельский лагерь, чтобы узнать, что грозит своей армии»[119].
Лица той же категории, но занимающиеся шпионством в мирное, а не в военное время, подвергаются гораздо меньшей опасности, так как в случае поимки рискуют только попасть под суд и затем отсидеть более или менее продолжительный срок в тюрьме или крепости. Их деятельность нельзя назвать почетной, но она не предосудительна, если только не основывается на предательстве, на злоупотреблении великодушными чувствами противника. «Я преклоняюсь перед офицером, который нанимается в качестве простого рабочего на постройку форта, чтобы ознакомиться с его положением; но я презираю того, который, заручившись доверием инженерного начальника, проникает в его управление, чтобы похитить план крепости. Солдат, проникший, хотя бы переодевшись, в неприятельский лагерь с опасностью для жизни — храбрец. Но я считаю подлым того купца, который, живя много лет в чужом городе, злоупотребляет гостеприимством жителей, чтобы безнаказанно передавать все своим соотечественникам»[120].
Ко второй категории шпионов с нравственной точки зрения принадлежат те лица, которые шпионничают не за и не против своего отечества, или те, которые занимаются этим делом хотя и на пользу своей родины, но не по чувству долга и патриотизму, а ради наживы. Если такие шпионы честно выполняют взятые на себя обязательства и не обманывают своих нанимателей, то ни в мирное, ни тем более в военное время их нельзя строго судить; можно не сочувствовать их конечной цели, т. е. корыстолюбию этих шпионов, но самая деятельность их не принадлежит к разряду бесчестных или позорных, если только, как и в предыдущем случае, она не основана на предательстве.
Если же шпионы этой категории обманывают тех, у кого служат, то очевидно, что они достойны лишь презрения.
Еще позорнее и преступнее деятельность шпионов третьей категории, т. е. лиц, служащих против своего отечества, на пользу врагам; никакими соображениями нельзя оправдать их гнусных поступков. Не лучше двойные шпионы, хотя бы они и не служили против своей родины.
К сожалению, число недобросовестных шпионов довольно значительно, и вот почему, быть может, не входя в подробное рассмотрите этого вопроса, общество огульно осуждает шпионов и относится к ним с нескрываемою брезгливостью. Впрочем, в критические минуты в настроении общества происходит перелом, и тогда оно справедливее оценивает их труд. Никому не придет в голову осуждать Фигнера за то, что он не раз являлся в Москве, занятой французами, и, вмешиваясь в толпы их, выведывал то, что ему нужно было; а между тем он в такие минуты в совершенстве разыгрывал роль лазутчика.
А кто кинет камнем в рядового Чембарского полка Рябова, который в минувшую войну переоделся китайцем и пробрался для разведки в район, занятый японцами, где был схвачен и расстрелян ими?
Австрийцы и пруссаки ненавидели Шульмейстера, знаменитого шпиона Наполеона I. Но мало-помалу негодование, возбуждавшееся в Германии при одном упоминании его имени, улеглось, а в 1853 г., когда умер Шульмейстер, Ферднанд Диффенбах посвятил ему безусловно симпатическое исследование, называя его величайшим шпионом всех времен, своего рода гением.
Таковы шпионы с нравственной точки зрения. Что касается самого шпионства или, точнее говоря, тех лиц, которые прибегают к этому средству, то и по отношению к ним надо установить некоторую разницу в оценке в зависимости от времени, когда они пользуются услугами шпионов. «В военное время считаются позволительными различного рода военные хитрости и применение необходимых способов к получению сведений о неприятеле и занимаемой им местности»[121]. Поэтому шпионство не может быть вменено в вину или даже поставлено в укор лицам, прибегающим к нему. С принципиальной точки оно, пожалуй, и безнравственно; но в таком случае безнравственна и самая война, а между тем почти весь цивилизованный мир считает ее явлением неизбежным. Бюжо вполне прав, утверждая, что шпионство ничуть не хуже, чем устройство засады; можно сказать даже, что второе гораздо преступнее первого, так как оно равносильно убийству из-за угла. Однако никто не осудит полководца, искусным образом организовавшего засаду; никто не назовет Блюхера безнравственным за то только, что он устроил засаду под Гайнау, трофеями которой были 1500 пленных и убитых.
А шпионство мирного времени, тайный сбор сведений и разоблачение секретов дружественной державы, разве оно может быть оправдано? На этот вопрос можно ответить только в отрицательном смысле. Но оно не делает чести только тому из двух соседних государств, которое первым прибегло к нему. Если одно правительство имеет неоспоримые доказательства, что другое применяет по отношению к нему шпионство, то, сознавая свою ответственность за безопасность страны и парода, оно обязано воспользоваться услугами шпионов, ибо в противном случае будет иметь меньше шансов на успех во время войны или купит этот успех ценой больших усилий и потерь. Общественное мнение почти единодушно осуждает не только государственную измену, но и склонение иностранных должностных лиц к подобной измене. Спору нет — измена государству составляет гнусное и подлое преступление; но относительно склонения к таковому поданных другого государства, полагаем, что мнения моралистов нисколько изменились бы, если б они сами попали в роль лиц, ответственных за жизненные интересы страны.
