левых часов». Он также участвовал во вступительном эпизоде, противопоставив желанию Хармса походить на Гёте свое собственное желание стать торгашом, чтобы «слоняться по Невскому, болтать с извозчиками и пьяными проститутками». Несмотря на различие между Гёте и проходимцами времен НЭПа, бо́льшую часть жизни Хармс и Введенский трудились вместе на литературном поприще, и их пути были схожи. Оба были зачинщиками веселых авангардных эпатажей, оба зарабатывали на жизнь в Детгизе во времена его расцвета и обоих арестовали, решив, что их произведения отвлекают советских граждан от великой задачи социалистического строительства. После обоих остались архивы, полные своеобразной прозы и поэзии для взрослых, очевидно не предназначавшиеся для публикации[96]. И, в конце концов, оба оказались чересчур оригинальны для советской системы, были арестованы и погибли в заключении[97].
Вагинов известен в основном своими романами о чудаках, один из которых до некоторой степени затрагивает ОБЭРИУ («Труды и дни Свистонова»), а другой – бахтинский кружок («Козлиная песнь») [Вагинов 1991][98]. Как и Борис Левин[99], он умер от туберкулеза еще молодым. Единственным членом ОБЭРИУ, который прожил долгую жизнь, был Бахтерев[100], который зарабатывал на жизнь в театральных кругах и оставил ценные (но иногда противоречивые) воспоминания о своих бывших товарищах[101].
Из трех центральных фигур ОБЭРИУ – Хармса, Введенского и Заболоцкого – найти связь между первыми двумя достаточно легко. Каждый из них – творец бессмыслицы, основанной на игре слов и поисках метафизической истины. Целью поиска была явленная связь между человеком и Богом, а средством – апофатическое или «отрицательное» богословие. Сложнее увидеть связь между Хармсом и Введенским, с одной стороны, и Заболоцким – с другой. Заболоцкий не писал бессмыслицы в их духе: в своем авангардном поиске истины он прибегал скорее к гротеску. Более того, предметом его поиска была не столько особая связь между человеком и Богом, сколько способ увидеть мир в полноте его истинной вечной физической и метафизической природы, увидеть божественную природу вселенной через ее преображение. Возможно, из-за своего заветного желания стать признанным поэтом – тогда как остальные отказались от всякой надежды на общественное признание – и из-за своего более чем десятилетнего опыта жизни при Сталине после гибели остальных, – свой метафизический поиск он выразил менее явно, практикуя, осознанно или нет, искусство приспособления, о котором говорилось в первой главе.
Несмотря на различия, члены группы разделяли общую веру в свободу художественного ви́дения – что в те времена становилось все большей редкостью, – напоминая этим «Серапионовых братьев», группу начала 1920-х годов. «Говорят о случайном соединении различных людей», – сказано в Декларации о восприятии ОБЭРИУ публикой. «Видимо, полагают, что литературная школа – это нечто вроде монастыря, где монахи на одно лицо. Наше объединение свободное и добровольное, оно соединяет мастеров, а не подмастерьев – художников, а не маляров» [ОБЭРИУ 1928].
Кроме того, Заболоцкий, Хармс, Введенский и, возможно, и остальные члены ОБЭРИУ, верили в некую связь между состоянием человека, словом и реальностью, материальной и духовной. Если выразить это очень сжато, обэриуты смотрели на слово как на конкретный предмет, заявляя о своей способности «вгрызаться в сердцевину слова». Слово как «конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи» посредством «столкновения словесных смыслов» становится «достоянием искусства», создавая таким образом «не только новый поэтический язык… но и… новое ощущение жизни и ее предметов» [ОБЭРИУ 1928]. Именно эта связь лежит в основе Декларации ОБЭРИУ и значимых стихотворений Заболоцкого – и поэтому данная глава, как и вся книга, большей частью посвящена рассмотрению этой связи. Каждый из трех ключевых деятелей ОБЭРИУ развивал собственный поэтический метод, но основные положения Декларации продолжали влиять на их произведения даже после того, как в конце 1920-х годов произошел распад группы – вследствие политических преследований и, возможно, внутренних разногласий[102].
Некоторые исследователи минимизируют роль Заболоцкого в ОБЭРИУ и не придают значения его длительной дружбе с членами объединения и теми, кто был с ним связан. По их мнению, разлад между Введенским и Заболоцким привел к тому, что Заболоцкий перестал участвовать практически во всей деятельности группы. Это предположение во многом основано на утверждении Бахтерева о том, что отношения между Заболоцким и другими членами ОБЭРИУ настолько обострились, что, встретившись на улице, они скорее бы повернули назад или пошли другим путем, чем стали бы встречаться лицом к лицу [Бахтерев 1984: 94–95, 98–100][103]. Но, несмотря на некоторое правдоподобие этой ситуации – время было беспокойным, а «эго» у некоторых вовлеченных лиц – весьма уязвимым, – вряд ли раскол был настолько глубок. Так, один из источников предполагает, что на самом деле это Бахтерев покинул группу[104] [Кобринский 1991: 12].
Заболоцкий и Введенский явно не сходились во взглядах. Еще в 1926 году Хармс записал в дневнике: «Два человека – Введенский и Заболоцкий, мнения которых мне дороги. Но кто прав – не знаю. Возможно, что стихотворение, одобренное тем и другим, есть наиболее правильное» [Введенский 1984: 240]. В том же году Заболоцкий написал открытое письмо Введенскому с заголовком, отражающим самопровозглашенный титул Введенского как «авто-ритета бессмыслицы»: «Мои возражения А. И. Введенскому, авто-ритету бессмыслицы» [Введенский 1984: 252–253]. В письме Заболоцкий протестует против отсутствия какой-либо смысловой опоры в работах Введенского. Заболоцкому не по себе, когда он видит у Введенского отсутствие темы, лишение предметов материальной целостности (весомый аргумент, учитывая твердую веру Заболоцкого в конкретность предмета) и чувствует, что метафора Введенского «не имеет ног, чтобы стоять на земле», а значит, становится не чем иным, как «вымыслом, легендой, откровением». Литературные аргументы Заболоцкого не поверхностны, они вполне реальны и опираются на ранние работы Введенского и убеждения, позже изложенные Заболоцким и прочими (вполне возможно, включая самого Введенского) в Декларации ОБЭРИУ. В письме, однако, нет признаков личной неприязни, и его можно с полным основанием считать выражением открыто высказаных литературных расхождений между друзьями.
Еще одна запись в дневнике Хармса, датированная 1928 годом, толкуется как указание на то, что разногласия стали более серьезными и что Заболоцкий мог уйти из ОБЭРИУ уже тогда. Хармс пишет:
Считать действительными членами Обэриу: Хармс, Бахтерев, Левин, Введенский. /…/ Принцип: не надо бояться малого количества людей. Лучше три человека, вполне связанных между собой, нежели больше, да постоянно несогласных [Введенский 1984: 247].
Интересно было бы узнать, что именно опущено и заменено многоточием[105], которое предположительно вставил редактор Михаил Мейлах, и есть ли особая причина для того, что Хармс говорит о «трех людях» после того, как только что перечислил четырех членов
