моего. Успокой меня Господи и напои сердце мое источником дивных слов Твоих.
Даниил Хармс
Оба главных автора Декларации ОБЭРИУ, Заболоцкий и Хармс, выросли в атмосфере четко артикулированного религиозного сознания и имели обширные возможности усвоить богословские принципы, которые проявились в Декларации. У Заболоцкого, отпрыска семьи, стоящей «на полпути между крестьянством и провинциальной интеллигенцией», русское православие вошло в его характер и мировоззрение как нечто фундаментальное и неизгладимое, почти безотносительно к вере как таковой. Оно удивительно легко сочеталось с положениями марксизма и авангарда. Даже после лагеря поэт вспоминал и писал о религиозном опыте как об одном из главных переживаний детства. Можно возразить, что на самом деле он таким образом всего лишь признавал культурный факт, отражающий естественный ход жизни таких провинциальных семей, как та, из которой он вышел. В то же время, однако, следует признать, что его готовность внятно говорить и писать о религии была в высшей степени необычной. Эти особенности, рассмотренные во второй главе, наряду со свидетельствами, которые предоставляет само творчество Заболоцкого, лежат в основе моих рассуждений о религиозной восприимчивости поэта.
В отличие от Заболоцкого, Хармс (настоящая фамилия которого была Ювачев) происходил из городской, образованной и политически прогрессивной семьи. Его мать заведовала женским приютом в Санкт-Петербурге, а отец, член «Народной воли», отбывал ссылку на Сахалине за участие в заговоре с целью убийства царя[121]. Но в его случае, как и во многих других, левые политические взгляды не препятствовали религиозному поиску, и в итоге отец Хармса стал известным духовным писателем и публиковался в таких журналах, как «Русский паломник» и «Отдых христианина», иногда под псевдонимом «И. П. Миролюбов» [Cornwell 1991: 3; Александров 1990: 5–6; Хармс 1991: 143, примечание 1].
На первый взгляд может показаться, что о влиянии религиозных интересов отца на молодого писателя известно мало. Хармс не оставил серьезной аналитической автобиографии (или, во всяком случае, она до сих пор не обнаружена). Его склонность к абсурду выражалась в пародировании – он сочинил ряд псевдоавтобиографических фрагментов, в том числе рассказ о своем рождении раньше срока, попытке вернуть новорожденного в утробу и младенчестве в инкубаторе, а также рассказы из жизни несуществующего брата[122]. Поскольку репрессии против Хармса как литературного деятеля не предполагали необходимости в биографических сведениях, его личность была, по крайней мере на время, стерта, превращена в ничто, подобно личностям персонажей во многих его рассказах.
Тем не менее знакомство с постсоветскими публикациями отрывков из дневников Хармса, оценка его духовных поисков теми, кто хорошо знаком с его жизнью и творчеством, а также внимательное чтение его работ – все это дает основание рассматривать его как глубоко религиозного писателя, хоть и весьма своеобразного. В его дневниках 1930-х годов, например, упоминается о том, что он посещал церковь, и не один раз. Манера письма Хармса предполагает не только знакомство с литургией и священниками, но и глубокий эмоциональный отклик на церковные службы. «От восхищения я с трудом удержался, чтобы не заплакать», – пишет он однажды, и это в то время, когда очень немногие посмели бы даже зайти в церковь, не говоря уже о том, чтобы писать об этом в дневнике [Хармс 1991: 96, 140]. По свидетельству его друга, Леонида Пантелеева, Хармс действительно был открыто религиозен и привлек его именно своим православным благочестием. «…мы поменялись как-то с Даниилом Ивановичем – по его предложению – молитвенниками», – пишет он, и далее: «…Проходили мимо церкви Вознесения. Даниил Иванович поднялся на паперть, опустился на колени и стал молиться» [Хармс 1991: 193, примечание 215].
Молитвы, встречающиеся в дневниках Хармса, наиболее ярко свидетельствуют о его религиозности. Его «Молитва перед сном», датированная «28 марта 1931 года, 7 часов вечера», особенно впечатляет. Хармс просит у Бога разрешения заснуть и набраться от Него силы для «битвы со смыслами» – понятие, связанное со «столкновением словесных смыслов», центральным в Декларации ОБЭРИУ, – и знаний, которые нельзя получить ни из книг, ни от людей, а только через стихи. Необычная пунктуация и грамматические конструкции принадлежат Хармсу.
Господи, среди бела дня накатила на меня лень.
Разреши мне лечь и заснуть Господи,
и пока я сплю накачай меня Господи
Силою Твоей.
Многое знать хочу,
но не книги и не люди скажут мне это.
Только Ты просвети меня Господи путем стихов моих.
Разбуди меня сильного к битве со смыслами.
[Хармс 1978–1988, 3: 22][123]
Несмотря на то что эта искренняя и по-хармсовски своеобразная мольба – ни в коем случае не пародия, она необычна в признании за праздностью восстанавливающей силы. Это противоречит общепринятой христианской настроенности против лени, уныния и праздности, которая выходит на первый план, например, в молитве святого Ефрема Сирина, ежедневно повторяемой в православной практике в течение Великого поста. Молитва преподобного Ефрема начинается словами «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми», а затем следует обращение к Богу с просьбой о даровании духа целомудрия, смиренномудрия, терпения, любви и видения собственных прегрешений [Божественная литургия 1960: 276–277]. «Молитва перед сном» Хармса представляет собой переработку молитвы преподобного Ефрема и ее этических принципов в соответствии с особенностями жизни Хармса на тот момент. Еще одна молитва Хармса: «Избавь меня, Боже, от лени, падения и мечтания» – как и позднее стихотворение Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны» – несколько ближе к обычной молитве об избавлении от праздности [Хармс 1978–1988, 4: 43][124].
В 1935 году в другом стихотворении, прося о даровании божественной силы, Хармс обращается к концепции евхаристии и просит Бога напитать его Своим Телом и Кровью, чтобы у него появилась энергия для написания стихов:
Господи, накорми меня телом Твоим.
Чтобы проснулась во мне жажда движения Твоего.
Господи, накорми меня кровью Твоей
чтобы воскресла во мне сила стихосложения моего.
[Хармс 1990: 8][125]
Что поражает в большинстве молитв Хармса, – хотя они и связаны с особенностями его весьма своеобразной жизни, в них тем не менее отражены ритм, настроение и усердие обычных православных молитв. В своем подражании молитве Хармс заходит дальше, чем Пушкин в стихотворении «Отцы-пустынники и жены непорочны», Тютчев в «Пошли, Господь, Свою отраду» или Мандельштам в своей мольбе «Помоги, Господь, эту ночь прожить», написанной в тот же период, что и молитвы Хармса[126]. Использование Хармсом церковнославянского обращения «Господи», в противовес современному русскому «Господь» у других
