– Лидия целуется, как амурная бестия, как истинная жрица любви, – подтвердила сказанное сестрой Клементина. – Ее язык похож на быструю и неутомимую змею. Она может не вынимать его из моего тела часами и не останавливаться ни на миг. Мне иногда кажется, что я умираю и воскресаю, вновь умираю и вновь воскресаю во время любви с Лидией. Если бы мой Асканио умел так целоваться, я бы ни за что ему не изменяла. Никогда в жизни. Даже с девушками.
Лидия, не теряя времени, развязала пояс, подчеркивавший ее осиную талию, резко повела плечами, и платье ее соскользнуло на пол. Григорию показалось, что в зале посветлело от ее ослепительной наготы. У Лидии было ловкое и сильное тело юной крестьянки: стройное, с широкими бедрами и крепкими, как на полотнах голландских живописцев, икрами. Окрестности главного алтаря Венеры девушка тщательно выбрила, чтобы ничто не мешало наблюдать ее совершенство. Она по-прежнему, не торопясь, давая ему рассмотреть себя всю, приблизилась к Григорию, опустилась перед ним на колени и резким властным движением раздвинула его ноги. Потом медленно облизала свои карминовые губы, так, чтобы Григорий смог оценить гибкую прелесть ее языка. Сравнение со змеей вдруг показалось Григорию совсем не метафорическим. Он искренне, до озноба, до холодной испарины, испугался языческой похоти, исходившей от юной красавицы, словно жар от раскаленного горна.
«Змей! Дочь Евы и Змей! Это же прямое продолжение библейской истории. Грех первородный! А сия бесстыдная гетера со змеиным языком – живое оного воплощение!» – услышал он нутряной вопль своего естества.
– Сие… Не надобно… – Григорий хотел подняться, но от коварного вина его мышцы ослабли. Несколько секунд он отчаянно пытался восстановить власть над собственным телом, но безрезультатно. Он совсем не ощущал тела. Ему показалось, что сейчас он не справится, что блудливая плоть предаст его и он не пройдет испытания. Фатально опозорится не только перед гетерой, но и перед прелестными образованными аристократками. Его рука скользнула по скатерти, задела драгоценный бокал с вином. Жалобный звон хрусталя тонкой шпагой пронизал ткань музыки. Лидия на миг оторвалась от него и промурлыкала нечто одобрительное. Как показалось Григорию, на моравском диалекте.
Словно зачарованная этим мурлыканьем, навстречу губам и пальцам Лидии восстала башня его вожделения. И вспомнил он слова цыганки о «Башне» Таро и сон свой о башне.
– Лидия – дочь земли, заклинательница плоти, настоящая, как сама страсть… – услышал он медовый и хриплый голос Констанцы. Григорий хотел возразить, объяснить, остановить; оглянулся на троноподобное кресло, где восседала хозяйка палаццо. Однако та уже не смотрела в его сторону. Нагая, дрожащая от возбуждения, она помогала Клементине освободиться от остатков одежды. Греховное зрелище сплетенных в страстных объятиях сестер заставило Григория закрыть глаза.
Когда он снова их открыл, ситуация в зале кардинально изменилась. К участникам застольной оргии присоединились освобожденные от одежд слуги. Клементина, не прекращавшая исступленно ласкать сестру, ловко сменила позу и приняла в себя башни двух лакеев. Григорий догадался, что диспозиция ритуала отшлифована частыми повторениями. Ни одна присутствующая персона не осталась без применения, все старательно и мастерски исполняли полюбившиеся роли. Ритмы дыханий и музыки ускорялись, тела двигались с некоей полумеханической целеустремленностью. Страстные стоны Констанцы сливались с бешеным ритмом скрипок и альтов.
– Не прекращай, Манти, fortiter, fortissimo![74] – понукала она сестру, когда та вынужденно отвлекалась, разрываемая напором двух щедро одаренных Венерой слуг. Безликие и мускулистые, словно ожившие парковые изваяния, они честно трудились во имя многоименной богини любви и похоти.
«Это же големы![75] – Григорию показалось, что он проник в природу этих вспомогательных существ. – Их специально создали для таких ритуалов. Это подобия, наколдованные каббалой, или надутые ведьмами жабы. У мужей, рожденных женщинами, не бывает столь огромных башен. Как это такая юная и хрупкая дама выдерживает сию оголтелую мощь?»
Еще один «голем» тем временем занялся «золотой рыбкой», которая не выпускала из умелых рук Григория. Сам отставной певчий вдруг обнаружил себя сторонним наблюдателем. Как будто добросердечная Минерва отделила от тела его зрение и тем отстранила смущенный дух от зараженного похотью пространства. При этом ему казалось, что наблюдает он свальный грех не глазами, а неким зрящим отверстием на своей переносице. От этого картина оргии выходила странной, словно отдельные ее фрагменты увеличились в размере и светились. Тело амурной бестии окутывало нестерпимо яркое серебристое гало[76], тела Констанцы и Клементины сияли теплой охрой и старым золотом, а «големы» (как и положено заколдованным жабам) светились тускло-зеленым. Его собственное тело также окружало мерцающее сияние. Только оно было не золотым и не серебряным, а голубоватым.
Теперь Григорий еще больше поразился красоте сестер. Юная Клементина еще не достигла полной физической зрелости. Ее тело сохранило некую субтильную угловатость, свойственную подросткам. Тем уверенней она оттеняла безупречные формы Констанцы.
Стройное, необычайно гибкое тело старшей сестры змеей извивалось под ласками младшей, подставляя под восхищенный взгляд Григория то напряженный изгиб тонкой талии, то пышные бедра, то сплетенные над спиной Клементины длинные ноги и маленькие розовые ступни. Но более всего Григория возбуждали ее покатые плечи, изящно переходящие в шею, словно широкое речное русло в гибкую струю водопада. Совершенная линия этого перехода, подчеркнутая свежими следами от поцелуев и укусов Клементины, необъяснимо волновала художественную натуру Сковороды. Он попытался запомнить бег этой линии, чтобы когда-нибудь дерзнуть повторить природу и собственной рукой воспроизвести ее гармонию.
Ему казалось, что время ползет улиткой, что целую вечность, целых две вечности он смотрит, смотрит и не может насмотреться на игры гармонически организованной материи. Теперь он знал, почему из двух старших Арканов Таро, равно означающих принцип андрогинности – «Дьявола» и «Возлюбленных», – цыганка выбрала рогатого. Хотя зал заливал яркий свет сотен свечей, Григорий ощущал тьму. Великую тьму, раскинувшую свои крылья над оргией. А в ней – тех жадных богов древности, о которых рассказывала ему Лейла. Они принюхивались к поту разгоряченных тел, прислушивались к любовным стонам, питались энергиями похоти и сами возбуждались, мечтая овладеть красивыми и сильными телами, совокуплявшимися в гостином покое банкирского палаццо. Древние боги наполнили зал своим присутствием. Астарты, ваалы, молохи, сатиры, титаны, стрибоги, перуны и одины теснились между колоннами, высовывались из гардинных складок, свисали с люстр и лепных амуров на потолке. Стало жарко, словно дух египетской пустыни окутал оргию своим раскаленным покровом.
Наконец Констанца хрипло вскрикнула и запрокинула голову. Клементина оторвалась от ее содрогающейся плоти и сразу же подставила свое красное и мокрое лицо под работу големских башен.
Тем временем Лидия взгромоздилась на Григория, приняв в себя еще и лакея. Школяру, который наблюдал эту диспозицию амурной бестии с «големом» как бы со стороны, подумалось, что ныне он совокупляется с некоей подлой и оскорбительной пародией на Андрогина. Тем не менее, ему настоятельно захотелось «возвратиться» в свое тело и ощутить не только плоть Лидии, но и любовную работу «голема» в ее разгоряченном теле. О таких ощущениях ему рассказывали завсегдатаи пресбургских притонов, но сам он доселе их не испытывал. Его любопытство в тот миг оказалось союзником врага рода человеческого. Союзником темных богов и того, канувшего в небытие, мира, где эти боги кроваво властвовали над людьми.
Однако предусмотрительная Минерва (или же Сила высшего порядка) не допустила профанации. Наблюдающее естество Григория не соединилось с естеством блудящим. Он продолжал смотреть, как Констанца уступила свой широкий трон Клементине и пыхтящим от напряжения «големам», а сама подошла к трем сплетенным телам: Лидии, лакея и его собственному. Поглаживая свои до синяков зацелованные груди, она несколько минут откровенно наслаждалась зрелищем. Затем масонка выпила еще один полный бокал вина, скрутила растрепанные волосы в «хвост», проворно залезла на стол, проделала там несколько танцевальных па, смахнула со стола часть посуды и ловко присела над опрокинутым лицом того, в ком Григорий уже едва узнавал самого себя.
Даже в этой позиции Констанца была прекрасна. Ее гибкий стан выгнулся дугой, а груди вызывающе напряглись и заострились, демонстрируя наблюдающему естеству Григория свое совершеннейшее строение. Вероятно, блудящее естество школяра не ударило в грязь лицом и доставило супруге банкира искомое удовольствие. Констанца тяжело и часто задышала. Лидия попыталась присоединиться к процессу, но хозяйка оттолкнула ее лицо.
