Из писем львовских братьев она знала, что Григорий следует в Венецию, где планирует встретиться со своим знаменитым соотечественником и активным масоном графом де Лазиски Дентвилем, одним из генералов Людовика XV. Сей авантажный полководец, родовым именем которого значилось Orlyk, по слухам, был сыном последнего независимого правителя страны казаков. Эту страну, еще не испорченную соблазнами цивилизации, Констанца (усердная читательница трудов Геродота, Страбона и Полибия) привыкла называть Скифией. Она представлялась масонке бескрайней степной Аркадией, отчизной людей сильных, решительных и сверх всего любящих волю. Согласно единодушному мнению ее французских и польских корреспондентов, эта страна попала под власть Москвы почти случайно, из-за трусливых интриг Габсбургов и в силу иных необоримых обстоятельств.
Упомянутые корреспонденты были уверены в том, что империя потомков Петра Великого в числе первых падет под ударами той всемирной революции, которую масонерия начнет вскоре во имя Свободы, Равенства и Братства. Воображение Констанцы рисовало яркие картины восстания свободолюбивых скифов, в котором Григорию, разумеется, будет отведена далеко не последняя роль.
«Возможно, когда-нибудь мы вместе с ним напишем Конституцию для свободной Скифии», – решила она, почему-то позабыв о мудром предупреждении Бальтасара Грасиана.
Проснувшись после обеда, Констанца взялась писать Григорию письмо. Она решила описать ему свое отношение к идее Андрогина. Сначала она попыталась письменно объяснить просвещенному скифу, в чем именно состоит высшая цель «испытания Лидией», но потом отказалась от этого намерения. Как известно каждому опытному иллюзионисту, объяснение секретов удачного фокуса порождает лишь скуку и недоверие. После долгих размышлений Констанца осознала, что еще не время раскрывать будущему вождю вольных скифов философский источник венерических дел. Женская интуиция также подсказывала ей, что цельная натура Сковороды не воспримет мистических смыслов, заложенных в идею придуманного ею «испытания».
«Он ведь еще философский девственник и мыслит традиционными понятиями греха и грани дозволенного, – размышляла Констанца, выводя на гербовой бумаге формулу эпистолярного приветствия. – Нельзя требовать от природного человека быстрого отказа от привычных для него способов осознания мира. Трансформация мировоззрения – тончайший процесс духовной алхимии, требующий строгого соблюдения всех этапов и последовательностей. Искусственное ускорение этого процесса приведет к катастрофе, к невосполнимой потере доверия. Если такое случится, наше единение в поисках Андрогина не состоится. К процессу осознания скифом его собственной теллурической силы нужно подходить осторожно, прокладывая путь через самобытную свободу его тела и через алхимическую идею Андрогина Восстановителя, так удачно захватившую его воображение. Он должен почувствовать андрогинность в себе самом, ощутить себя одновременно и мужчиной и женщиной, строительным материалом и строителем, светом Тьмы и светом Света, хаосом и порядком, фениксом и пеплом. Только тогда произойдет его настоящая инициация, его приобщение к незримому царствию Истинной Гармонии. Только через мистическое и телесное слияние с Андрогином он придет к исполнению героической судьбы освободителя Скифии, уготованной ему Великим Архитектором. Придет к величию… И я вместе с ним».
В конце концов Констанца решила написать Григорию письмо, содержащее в себе притчу. Она вспомнила древнюю легенду вюртембергских масонов и принялась писать письмо по-немецки. Но затем, хорошенько подумав, решила, что для этой легенды лучше подойдет латынь. Тем более, что ей не было известно, насколько совершенно владеет языком Лютера и Лейбница ее адресат.
Письмо в окончательной (третьей) редакции получилось таким:
«Salve! Tibi et igni![77]
Любезный друг мой, Григориус! Вчера Вы прошли сквозь первые врата на пути к Гармонии – сквозь Врата Венеры. Но впереди вас ожидают новые испытания.
Прочтите эту притчу, которую я переписала для Вас из древней секретной книги. Она поможет Вам приготовиться к будущей встречи с тем, кто сподобился на имя Rebis.[78]
Треугольник, или Малый Перерыв в Строительстве
Строителей направил король, а меня – Командор Розы и Креста Вольфрам фон Эрландорф. Пока строители – камень за камнем – возводили стены Собора, я в медитациях и снах пестовал его мистического двойника, бывшего втрое прекраснее самого каменного сооружения. Я строил его из грез и воспоминаний о причудливых зданиях, увиденных мною в годы путешествия на Восток. Было задумано: когда строители завершат свой труд, а Священство освятит храмину, я вселю призрачного двойника в гранитное и известняковое тело Собора. И дух нетленный и животворящий войдет в его отторгнутую от скал и водораздельных глин плоть. Войдет, дабы пребывать там тысячелетия во Славу Божию. Во имя истины, посланной нам, посвященным, через Розу и Крест. Также: через Крест и Розу. Через четыре Луча и алый цвет невысказанной Авроры.
Работа каменщиков уже близилась к концу и мой незримый труд подходил к завершению, когда случилось непредвиденное. Утром в соборе нашли повешенную. Женщина ушла из жизни добровольно, пытаясь забрать с собой на тот свет нерожденный храм. Работы были приостановлены. Погруженная в мое беспредельное отчаяние, мистическая Душа Храма, рожденная и выращенная мной, за несколько часов угасла и почернела. Агония недостроенной Души перебросилась на мое тело: ноги отекли, лицо покрылось мерзкими пятнами, словно знаками моего поражения.
Я долго молился, а потом принялся собирать в мешок утварь для медитации, снял со стен арендованной комнаты лики Луны и Солнца. Потом забрызгал известью золотые звезды, нарисованные на потолке бродячим живописцем Таубе. Когда, семь лет тому, он рисовал эти звезды с неровными нервными лучами, я был молодым и счастливым, а фундамент храма еще не сровнялся с брусчаткой соборной площади. Теперь у меня не хватало даже сил вспоминать те светлые, исполненные рвения дни и ночи. Мешок за семь лет источила моль. Его ткань рассыпалась, как только я до нее дотронулся. Пеналы ароматических палочек вываливались сквозь дыры на пол. Хрустальный шар я завернул отдельно. Это был подарок ветхого армянского мистика. Его нельзя было сочетать с дырявыми вещами дырявого сущего.
Вечером пришел Архитектор, почерневший и невнимательный. Он сказал, что мудрые магистраты, заседавшие в Ратуше, учитывая, что, согласно церковным канонам, оскверненную самоубийством постройку нельзя делать храмом, постановили достроить уже бывший Собор как муниципальный органный зал, упростив паруса центрального нефа, уменьшив диаметр и высоту куполов, которым теперь никогда не познать крестов. Он также сообщил, что не может собрать старших мастеров цеха вольных каменщиков. Все они как один в тот вечер пили в кабаках с девками и оскорбляли унынием свое призвание.
Мы тоже решили выпить. Я открыл припасенный бочонок божественного вина, приготовленного из отборного и благословенного Розенкрейцером винограда, растущего в севильских имениях командора. Я берег это вино для того дня, когда освятят Собор, но теперь это перестало что-либо значить. Архитектор пил сию драгоценную амброзию как обычную воду, заедая дешевым английским сыром. Жирным, словно бедра здешних кухарок. При других обстоятельствах я бы обиделся, но теперь мне было все равно. Бледный, двухтактный голос Архитектора только скользил по поверхности моего внимания. Реквием, наугад составленный из сумасшедших тем и пустынных воплей дервишей, пульсировал под моими висками. В нем не было ни алых, ни розовых звуков. Только серые, как голоса сытых вампиров.
В полночь кто-то постучал в дверь.
Я открыл ее, надеясь увидеть старших мастеров, ищущих своего предводителя. Однако увидел старого попрошайку, которому не отказывал в мелких монетках. Он обычно сидел на противоположной от моего жилья стороне соборной площади.
«Я – Второй», – произнес бродяга. А у меня даже не хватило сил обидеться на Командора, тайно подстраховавшего меня дублером. Архитектор долго смеялся, а потом заметил, что, мол, «вот она, полнота Треугольника – нас трое – мы можем привести в движения миры и призвать ангелов из Йесода – но даже втроем мы не сможем воскресить ту проклятую дуру, которой взбрело в голову повеситься в Соборе и испортить все – то есть все-все-все-все».
«Давайте пить вино, благословенное и праведное», – предложил Второй.
Мы пили, и полнота Треугольника вокруг нас крепла.
На рассвете пришли мастера и сообщили, что тело повешенной исчезло из городского морга. В полдень нашелся уважаемый в городе господин, подтвердивший под присягой, что видел самоубийцу живой, покупающей хлеб на углу Фонарной и Кривой улиц. А потом таких свидетелей стало трое. Мудрые магистраты приказали уволить престарелого врача, ошибочно признавшего женщину мертвой. В экспертный покой они назначили молодого лекаря с хорошим зрением и острым слухом. Воскресшую немедленно объявили в розыск. Первичное назначение Собора было официально и торжественно восстановлено.
