– Эрнст, – сказал я. – Я тебя перевяжу.
Я не понимал, что делаю. По шинели Эрнста текла кровь. Схватив бинты, я посмотрел на друга. Пули попали в нижнюю челюсть. Зубы смешались с осколками кости; было видно, как сокращаются лицевые мускулы.
В состоянии, близком к шоку, я попытался наложить бинт на эту рану. Это мне не удалось. Тогда я вставил в трубочку с морфием иглу и попытался проколоть толстую ткань, но безуспешно. Рыдая, как ребенок, я переложил друга на другой конец сиденья. Его глаза на покалеченном лице смотрели на меня.
– Эрнст! – кричал я сквозь слезы. – Эрнст!
Он медленно поднял руку и положил ее мне на локоть. В ужасе я завел двигатель и пытался ехать без тряски.
Четверть часа я вел грузовик, глядя одним глазом на друга. Он то сильнее сжимал мою руку, то ослаблял хватку. Его крики иногда перекрывали шум мотора.
Я молился, не выбирая слова, говорил первое, что приходило на ум:
– Спаси его, Боже. Спаси Эрнста. Он в Тебя верит. Спаси его. Сделай чудо.
Но чуда не произошло. В кабине серого русского грузовика, где-то среди необъятных полей России, шла отчаянная борьба мужчины и подростка. Мужчина боролся со смертью, а подросток с отчаянием. А Бог, всевидящий Господь, ничего не сделал. Умирающий тяжело дышал, с каждым вздохом на ране образовывались пузырьки из крови и слюны. Я обдумал все возможности. Я мог развернуться и поехать искать помощь, или заставить, если понадобится под дулом ружья, кого-либо присмотреть за Эрнстом, или даже убить его, чтобы прекратить страдания. Но я слишком хорошо понимал, что не смогу этого сделать.
Слезы мои высохли, оставив следы на покрытом грязью лице. Воспаленные глаза смотрели на радиатор, линия которого непостижимым образом переходила за необъятный горизонт. Каждый раз, когда Эрнст сжимал мою руку, меня охватывала паника. Я не мог заставить себя взглянуть на его окровавленное лицо. Сверху донесся шум немецких самолетов, летевших по покрытому облаками небу; каждая клеточка моего тела, пытаясь передать мысли на расстоянии, просила у них помощи. Но, может, это были и русские самолеты. Не важно. У меня не было времени. Нельзя терять его: эти слова только теперь, как часто случается на войне, проявили свое истинное значение.
Эрнст в конвульсии схватил меня за руку. Он так долго держал ее, что я снял ногу с акселератора и остановился, опасаясь худшего. Я повернулся и взглянул на изувеченное лицо, глаза на котором, казалось, смотрели туда, куда уже не смотрят живые. Они подернулись странной пленкой. Сердце у меня забилось так часто, что я испытал настоящую боль. Я отказывался поверить в то, что и без того было ясно.
– Эрнст! – закричал я.
Сзади грузовика послышались другие крики.
Я спустил товарища на сиденье, умоляя небеса оживить его. Но тело Эрнста уже тяжело ударилось о другую сторону кабины.
Вот она, смерть! Он умер! Мама! Помоги!
Вне себя от ужаса, я облокотился о дверь грузовика и, дрожа, спустился на пол. Я пытался убедить себя, что все происходящее – всего лишь кошмарный сон.
Сидя там и размышляя, я не хотел понять ужаса случившегося. Я думал, как пойдет жизнь дальше, когда я стряхну с себя кошмарный сон, в котором умер мой друг. Но глаза мои видели одну грязь, приставшую к сапогам.
В окошке кабины грузовика показались две головы. Они что-то кричали, но я ничего не слышал. Я встал, вышел из машины и сделал несколько шагов. Небольшое физическое усилие снова вселило в меня надежу и жизненные силы. Я пытался убедить себя, что все это понарошку, все это плохой сон, который надо забыть. Я попытался изобразить на лице улыбку. Двое раненых вслед за мной выбрались из грузовика, чтобы прогуляться. Я глядел на них, ничего не замечая. Надежда побеждала мрачные мысли. Я думал, что, несомненно, все немецкие солдаты, находящиеся в России, будут посланы нам на помощь. И она к нам идет. Я неожиданно вспомнил о французах. Они уже в пути: об этом твердили все газеты. Я сам видел фотоснимки.
Я приободрился. Смерть Эрнста будет отомщена: смерть бедняги, который и мухи не обидел, который только и делал, что облегчал жизнь солдатам, трясущимся от холода. А его душа! Прибудут французы, и я первый побегу к ним навстречу. Эрнст любил их, как и немцев. Тогда я еще многого не знал. Не знал, например, что французы решили воевать совсем не на нашей стороне.
– Что стряслось? – спросил один из раненых, с серой повязкой на глазах. – Бензин кончился?
– Нет. Только что погиб мой товарищ.
Они заглянули в кабину.
– Черт… ну, не все так плохо. Ему хоть не пришлось страдать.
Я знал, что это не так. Предсмертные страдания Эрнста длились полчаса.
– Надо его похоронить, – сказал один из раненых.
Мы трое вытащили труп. Он уже начал коченеть. Я двигался как автомат, на лице моем ничего не выражалось. Я увидел небольшой холмик, земля которого была истоптана меньше, чем вокруг; туда мы и перенесли Эрнста.
Лопат у нас не было. Мы копали землю касками, прикладами винтовок и просто руками. Я собрал документы и жетоны, по которым можно было опознать Эрнста. Двое попутчиков засыпали тело землей и утрамбовывали ее сапогами, когда я бросал последний взгляд на изувеченное лицо. Я почувствовал, что в душе у меня что-то навсегда застыло. Ничего более ужасного уже не могло произойти. Мы воткнули в могильный холм палку и повесили на нее каску Эрнста. Штыком я расщепил палку и прикрепил к ней листочек из блокнота, который всегда носил с собой Эрнст. На нем я написал по-французски: «На этом месте я похоронил друга, Эрнста Нейбаха».
Затем, чтобы снова не сорваться, повернулся и побежал к грузовику.
Мы отправились в путь. Один из раненых перешел вперед и занял место Эрнста: какой-то глупец, который почти сразу же погрузился в сон. Десять минут спустя мотор чихнул и заглох. От удара мой спящий попутчик проснулся.
– Что-то с двигателем?
– Нет, – сказал я не раздумывая. – У нас кончился бензин.
– Черт. И что теперь?
– Пойдем пешком. Приятно прогуляться в такой солнечный денек. Тем, кто посильнее, придется помочь остальным.
Смерть моего друга сделала из меня циника; я чуть ли не радовался, что остальным, как и мне, придется страдать. Мой попутчик оглядел меня сверху вниз.
– Что ты хочешь этим сказать? Мы не можем идти.
Его глупая уверенность довела меня до бешенства. Придурок, который никогда ни о чем не задумывается; и на войну-то пошел, потому что его послали. Затем слишком близко разорвалась русская граната и ранила его. Вот и все, что он знал и что чувствовал. С тех пор он накачивал себя сульфанамидом.
– Можешь оставаться здесь и ждать, пока придет помощь или придет иван. А я ухожу.
Я подошел к кузову, открыл борт и объяснил создавшееся положение. Внутри стоял отвратительный запах. Раненые лежали вперемежку. Некоторые даже не услышали моих слов. И постыдился своей жестокости. Но что еще оставалось делать? Семь-восемь раненых с трудом приподнялись. У них резко выступали черты лица. На щеках торчала щетина, а глаза лихорадочно блестели. Я уже раскаялся. Стоило ли заставлять их идти? Когда те, что могли ходить, выбрались из машины, мы обсудили участь оставшихся.
– Их поднять невозможно. Пойдем, не будем им ничего говорить. Может, кто-нибудь проедет мимо и поможет им. За нами еще идут грузовики.
Наш несчастный отряд отправился в путь. Нас преследовали призраки умирающих, оставшихся в «татре». Но что еще оставалось делать?
Я был единственным, у кого не было ранений и кто нес оружие. Я предложил им пистолет Нейбаха, но никто не захотел его взять. Вскоре с нами поравнялся автомобиль; он остановился, хотя мы и не подавали сигнала. В нем ехали два солдата из бронетанковых войск – два благородных человека. Один уступил место раненому, собрал пожитки, вышел и пошел с нами. Как-то удалось втиснуть в машину еще троих раненых.
Итак, снова мне составил компанию сильный и молодой человек; его благородный жест вызвал во мне теплые чувства. Я уже не помню его имя, помню лишь, что мы проговорили о многом. Он сообщил, что русские совершенно внезапно предприняли наступление и на этой огромной территории нас в любую минуту может остановить их танковая часть. Во рту у меня пересохло, но мой попутчик не сомневался ни в своих силах, ни в возможностях нашей армии.
– Настала весна, так что мы возобновим наступление. Отбросим иванов за Дон и за Волгу.
Удивительно, как тот, кто чувствует себя совершенно разбитым, нуждается в уверенности и воодушевлении. Казалось, сами Небеса послали мне этого солдата, чтобы поднять мой дух. Мне, конечно, больше было бы по душе, если б остался в живых Нейбах, но перед лицом Провидения нет смысла протестовать. Ведь именно я, а не Нейбах должен был быть за рулем и погибнуть.
К вечеру мы подошли к одинокому хутору. Приблизились со всей осторожностью. Партизаны любили скрываться в подобных местах: выбор у них был тот же, что и у нас, а крыша над головой это для всякого крыша.
