Так вот, эта группа не давала мне покоя. Через несколько лет, давно закончив деловые отношения с заказчиками, я пришла на фабрику, чтобы выкупить «Суд Соломона». Хозяин принес знакомую мне коробку из-под обуви и осторожно достал фигурки. Любовно поглаживая каждую, он озарил нас — меня и мое произведение — лучистой улыбкой:
— Какая красота, правда?
Я протянула ему сумму в долларах, когда-то полученную мною за эту работу.
— Что?!
— Господин Ицхаки, мы ведь говорили с вами по телефону. Вы, насколько я поняла, согласны продать мне мою же работу. Вы говорите, она только собирает пыль и занимает место, а за место вы платите и лишнего места у вас нет.
— Верно. Но это же произведение искусства, что ж ты мне тычешь в лицо эти жалкие гроши?
— Но…
— Какие могут быть «но», скажи мне, вот ты, скульптор, скажи, только честно, кто сегодня способен сделать такую прекрасную вещь? Вывелись, а, вывелись мастера!
— Но ведь я сама…
— Вот я и говорю, ты сама погляди, как сделаны детали.
— При чем тут детали… я, да что особенного в этих деталях?
— Как что особенного? Не ценишь труд художника, не ценишь! А лица, любо-дорого смотреть: какие разные лица!
— Трудно, что ли, внести разнообразие в характеры?
— Тебе легко говорить, а сделать это? А владение анатомией — это же сколько учиться надо!
— Знание анатомии никогда не учитывалось в оценке стоимости произведения…
— Оценке? А ты знаешь, сколько художник работал — три месяца!
— Неправда, гораздо меньше, всего две недели.
— Ну и что, что две недели, зачем талантливому человеку работать больше? Он и за две недели сделает то, что другой…
— Какой «другой», это же я вылепила.
— Прекрасно знаю, что ты, сам у тебя заказывал. Но, признайся, за это время ты встала на ноги, с нашей, конечно, помощью, и теперь тебе плевать на свою давнишнюю работу. А мы ее ценим… и очень высоко. Мы ее никому не отдали, даже за очень большие деньги.
— Разве кто-нибудь собирался ее купить?
— Нет. Но сейчас хотят. Один Соломон чего стоит. Ты что, хочешь, чтобы я нашего царя за гроши отдал?
— Погодите, что же вы заворачиваете все обратно?
— Сколько труда, сколько знаний, а таланта, сколько таланта вложено! Ничего не ценят, что за люди? Ну ладно, только для тебя, на самом деле все это стоит гораздо дороже.
И он назвал сумму, многократно превосходившую ту, что я получила от него когда-то за миниатюрную сценку из Танаха под названием «Суд Соломона». Забракованную и неудачную.
Трофейный Будда
Полихромная скульптурка Будды выточена из легчайшего дерева и покрыта матовым лаком, сваренным из натуральных смол. Статуэтка принадлежала подполковнику медицинской службы нейрохирургу Инне Ефимовне Хейфец, крупной властной блондинке армейской выправки, близкой подруге моей покойной матери. Инна Ефимовна решила удочерить меня после смерти моих родителей.
Помните ставшую хрестоматийной сцену из фильма «Сладкая жизнь» Феллини? Роскошная пышногрудая Анита Эксберг взмывает ввысь на крепких руках низкорослого лицедея, и он кружит ее над головой, массивную и легкую. Совершенно очевидно, что и без его участия актриса могла бы зависнуть в воздухе, распластав для равновесия руки, держась лишь на ошеломительной волне собственной дивной энергии.
Дорисуем портрет Инны Хейфец, упомянем о ее удивительной манере хохотать, запрокинув голову далеко назад, да так раскатисто, что стены дрожали, и заменим цвет крашеных волос Аниты Эксберг на натуральный русый Иннушки. Мое с ней знакомство предварил чей-то восторженный рассказ: Иннушка оперировала раненых без передышки, и иногда ей не удавалось выкроить минутку, чтобы выйти в туалет, — тогда она мочилась прямо под себя, стоя за операционным столом и продолжая работу.
Эта картина потрясла мое детское воображение: именно так должен выглядеть военный врач-герой.
Еще один примечательный эпизод, связанный с Инной Хейфец, обсуждался в моем присутствии. В 1948 году она, подполковник медслужбы положила на стол свой партбилет и попросила у властей разрешения репатриироваться в Израиль: «Я военный врач, я там нужна». «Мы помогаем молодому еврейскому государству, — гласил доброжелательный отказ, — но не живой силой».
Впервые я увидела ее, приехавшую погостить в Кишинев, одетой в узкую юбку цвета хаки и ладно подогнанный по фигуре армейский китель с погонами. Форма выглядела на ней элегантным костюмом. Я влюбленно не отходила от гостьи ни на шаг. Мы вышли вместе прогуляться, я крепко сжимала ее горячую руку. «У тебя очень холодные руки, девочка, — результат замедленного кровообращения. Немудрено, что ты так часто простуживаешься».
Мы повстречали старушку, тихо заговорившую с Иннушкой на идише, вкрадчиво, опасливо и забавно озираясь. Она все пятилась к обочине тротуара — подальше от чужих ушей и глаз. Инна ответила ей на немецком, вызывающе громко, держа голову выше обычного, не выходя из центра людского потока.
«Господи, шпионка, принявшая облик советского военного хирурга! Да нет же, наша советская разведчица, владеющая немецким и посвященная в тайны врага. Немецкая подлая наша доблестная разведчица!»
Какая досада, что человечество задолго до меня успело изобрести и расплодить двойных агентов!..
Язык, на котором заговорила Иннушка, не был немецким — это был идиш, звучавший несколько непривычно. Семья доктора Хейфеца, отца Инны, переселилась в южно-бессарабский городок Аккерман из Литвы. Военные четкие нотки, характерные для речи Инны, придали идишу сходство с немецким, знакомым мне только из военных фильмов тех лет.
Весть об аннексии Бессарабии Советским Союзом, или об освобождении Бессарабии от румыно-боярского ига в 1940 году (читатель выберет формулировку, соответствующую его политическим воззрениям) застала Иннушку, только что окончившую хирургическое отделение медицинского института, в Бухаресте. Бессарабским евреям не пришлось долго раздумывать, пакуя чемоданы, — путь на столь любимый ими Запад был невозможен: уже шла война. Рискуя оказаться отрезанными от родителей границей, многие поспешили вернуться в Кишинев. В свои неполные 24 года Инна очутилась на фронте. Она прошла всю войну и закончила ее главным нейрохирургом Манчжурского фронта.
Дальний Восток очаровал Инну Хейфец ландшафтом, образом жизни, искусством. Статуэтка Будды, другие скульптурки, посуда, разнообразные поделки, акварели, одежда, покрывала, привезенные оттуда, сопровождали ее затем всю жизнь. Дома она носила удивительно шедшее ей кимоно из натурального плотного шелка и с удовольствием демонстрировала желающим всю свою коллекцию кимоно, расписанных и сшитых вручную.
«Девочка, неужели ты не видишь как это великолепно? Что значит «да»? Как в семье художника могла вырасти дочь, столь глухая к красоте?!»
«Я не советую тебе заниматься искусством: генетические коды не включают талант. Надеюсь, тебе это известно».
«Прими от меня в подарок антологию английской поэзии — ты совершенно девственна в английской литературе, мне бы пришлось по душе, если бы ты потеряла эту, а не ту девственность, которую ты так торопишься потерять!»
Переехав жить в Молдавию с целью усыновления ребенка, Инна Ефимовна пошла на большую жертву: ведь она вернулась туда, где во время оккупации погибли все ее близкие. Жертва, как и положено, оказалась напрасной. Мы не поладили и расстались злыми врагами — «Твоим родителям, Мира, было бы за тебя стыдно…». Но через восемь лет мы снова встретились и стали добрыми подругами.
Раньше Инна, завидев меня в дверях своей квартиры, выхватывала кусок ваты и, смочив его в спирте, набрасывалась на меня и энергично протирала мне шею, нисколько не смущаясь присутствием посторонних. Вата, признаюсь, стерильной никогда не оставалась. В полном молчании Инна демонстрировала присутствующим позорное доказательство моей злостной, конечно же, и моральной, нечистоплотности. Затем ловким профессиональным жестом она отправляла клочок ваты в мусорную корзину.
Теперь ее приветствие было иным:
— Садись, — предложила она мне, когда я пришла навестить ее, приехав из Ленинграда домой на студенческие каникулы, — ты, конечно, уже слышала, у них снова большие потери на сирийской границе. Я — военный врач, я там нужна.
Она, казалось, совсем не постарела. Волосы, поседев (они и раньше были очень светлыми), не изменили тоновых соотношений в ее облике. Горечь и тень беды, которые с генетическим упорством проступали на лицах знакомых мне еврейских женщин и которые с ранней молодости я безуспешно пыталась стереть с собственного лица, ее не коснулись. Она всегда казалась мне сделанной из лучшего, чем я, материала: Инна Ефимовна могла работать ночами, нисколько не уставая, а затем бодрствовать весь день. Для меня же простая встреча Нового года превращалась в пытку.
