на них. Немогла оторвать от них глаз. И страх в этих глазах начал побеждать.
— Нет. Остановись. — проговорила Энн сломленным голосом.
— Мельхиот! — вскричала леди София.
Он дернулся от этого звука как от удара. Софии показалось, что она слышит, как где-то рядом бьется стекло.
— Оставь её! — прокричала она срывающимся голосом.
Очень медленно, он обернулся и посмотрел на свою мать. Леди София невыдержала. Её ноги отказали ей. Она упала. Лицо сына скрывалось во тьме падающего ему в спину света бра. Но ей показалось, что тьма и есть его лицо.
Когда он проходил мимо не произнеся ни звука. Так же тихо как пришел. Её трясла крупная дрожь.
На следующий день, пэр Деммер, и сударыня Энн съехали. Мельхиот слышал это через стенку. Хотя они старались не шуметь. Его заставило улыбнуться то, как они шикали друг на друга.
Дверь отворилась. Вошел невозмутимый Мэллоу.
— Сударь. Ваш отец, и матушка, желают видеть вас в гостинной. — с достоинством сообщил он, и удалился.
Отец сидел на том же месте, где Мельхиот его видел и день назад. И с тем же мертвым лицом смотрел в окно. Он бы не удивился, если тот не сдвинулся с места. Это вызвало новую волну боли. Она растекалась по нему, как яд. Она накатывала не как обычная боль, приливами и отливами. Она держала в цепких клешнях безостановочно. Отравленная боль.
«Отравленная сестра».
Мать сидела подле мужа, держа в своих его руку. Её лицо чуть не заставило Мельхиота взвыть. Ему захотелось рвать на себе волосы. Вырывать мышцы огромными кусками. Ему захотелось сломать себе, все до единой, кости. Что бы от его проклятого тела не осталось ни кусочка. Что бы весь он, все его существо, все его сознание, превратились в один, сплошной рев боли.
— Мельхиот, присядь пожалуйста. — проговорила изменившимся, срывающимся, почти истеричным, голосом его мать.
— Где сестра? — леди София вздрогнула.
— Наверху.
Она очень глубоко вдохнула. Казалось, она хочет выдохнуть собственные легкие. Леди София боялась посмотреть на сына, и смотрела на стул, даже когда сын на него сел.
— Мы должны поговорить. — начала она, но тут же сорвалась. — Я этого не вынесу. Я не могу, Роланд!
— Тогда это скажу я. — голос попрежнему смотрящего в окно отца был таким же безжизненным. — Ты должен уйти, Мельхиот.
Он тоже не смотрел на родителей. Впервые, ему показалось, что он не выдержит, что боль сейчас поглотит его. Он нашел в себе силы лишь кивнуть.
«Слабак…»
— Роланд, еще одну неделю, молю тебя. Хотя бы всего одну неделю.
— Ничего не изменится, Софи. Ничего не изменилось за десять лет. Ничего не изменится за неделю. — отец повернулся к сыну. — Ты уходил обозленным волчонком, Мельхиот. Но вернулся одичавшим волком. Я надеялся, что гвардия поможет тебе справиться с… Я надеялся, что ты справишься. Я пытался помочь тебе. Я…
— Гвардия делает убийц.
— Гвардия делает солдат! Нигде! Нигде больше ты не смог бы перековать ту волчью породу, что засела в тебе. Закалить её в сталь, и держать под контролем, как собственный меч.
— Ты прекрасно знаешь, что не всегда ты контролируешь свой меч. Иногда он, начинает контролировать тебя.
— И именно этой границе, я хотел, что бы ты научился. Научился там, где это может быть востребованным. У тех, кто знает, как это происходит. А не на улицах. Не в казематах!
— Не нужно было отправлять меня туда. Я должен был ответить за содеянное.
— Ты ответил сын, ты еще не понял? — проговорила мать со слезами на глазах. — Ты ответил так, что я нему придумать к этому такого преступления.
«Сама моя жизнь преступление».
— Я выбился из самой грязи и нищеты. Вместе с твоей матерью, я дал тебе все, чего не было у меня. Все о чем может мечтать грязный и голодный мальчишка из трущоб. Иногда я думаю. Кем бы ты вырос, родившись там? И меня бросает в дрожь. Что еще тебе было нужно?
— По другому не могло и быть.
«А хочу ли я, что бы они поняли?»
— Почему, Мельхиот? — взвилась его мать. — Почему? Я никогда этого не пойму! Я видела многое. Я видела как отец, вернувшись, пил десятилетие. Засыпал в пьяном бреду. И его крики заставляли меня убегать посреди ночи из дома. Я помню воинственного брата. Сильного уверенного человека. Когда он вернулся из увольнительной, так же как ты сейчас. Какими путыми были его глаза. Я помню, как он прощался, когда уезжал обратно. Я помню твоего отца. Я вижу сейчас таким тебя. Хуже! Много, много хуже. Но и мой отец, и твой, справились с этим. Они не забыли это. Но научились с этим как-то существовать. Но ты, словно, впитал все, абсолютно все, от чего следовало оградиться. От чего бежали остальные. И ты хочешь еще и еще. Остановись! Молю, остановись!
«Безумие моя мать».
— Чем сильнее давят на меня, тем сильнее давлю я. Только и всего. Так всегда было. — перед Мельхиотом предстало видение сломавшегося падающего гвардейца. Его придавило громадой рухнувшего сверху штурмового тура, покрывая образ напряженной чернотой его памяти.
— Смирись! Преодолей свою ярость. Победи себя.
«Как? Как объяснить им? Как передать это?»
Он долго молчал. Как объяснить им, что если он начнет бороться с собственной ненавистью, это будет как рука, душащая собственное горло? На мгновение он задумался — а может так и лучше? Может ему убить себя?
«Слабак!» — опасно зазвенело в его голове.
Отступить? Убежать от этого? Они хотят, что бы он убежал сам от себя?
«Я выживу, все равно выживу. Наперекор вам всем! На зло богам. Вопреки судьбе! Вы еще не убили меня!»
Он не собирался бежать. О, нет. Больше никогда.
— Прощайте.
Всегда до конца.
Он шел по улицам Клайдмора. Ведь так звали этот городок? Всего лишь, еще одно место, которое он вскоре сожжет. Ведь это случится так или иначе. Это случалось раньше. Они ненавидели его. Он чувствовал их ненависть: жалкую, глупую, эгоистичную, неосознанную, жидкую. Но её было много! Слабее или сильнее, но она была повсюду.
Он шел медленно. Ему больше некуда было торопится. Он задевал прохожих плечами. Крепкие, большие мужчины, отлетали от него как щепки. Словно они сталкивались со скалой. Глупцы, что они пытались сделать своими жалкими мягкими телами? Ему казалось, это его ненависть вжимает их в стены. Вышвыривает с тротуара.
Вдруг, он понял, что они ненавидят не только его. Они ненавидят еще и друг друга. Ненависть текла из домов туманом раздражения. Она была в злобе сервов,
