*
Он клянется, что будет ходить со своим фонарем,
Даже если мы все перемрем,
Он останется лектором, лекарем, поводырем,
Без мяча и ворот вратарем,
Так и будет ходить с фонарем над моим пустырем,
Между знахарем и дикарем,
Новым цирком и бывшим царем,
На окраине мира, пропахшей сплошным ноябрем,
Перегаром и нашатырем,
Черноземом и нетопырем.
Вот уж где я не буду ходить со своим фонарем.
Фонари мы туда не берем.
Там уместнее будет ходить с кистенем, костылем,
Реагировать, как костолом.
Я не буду заглядывать в бельма раздувшихся харь,
Я не буду возделывать гарь и воспитывать тварь,
Причитать, припевать, пришепетывать, как пономарь.
Не для этого мне мой фонарь.
Я выучусь петь, плясать, колотить, кусать
И массе других вещей.
А скоро я буду так хорошо писать,
Что брошу писать вообще.
Танго
Из цикла “Начало зимы”
Когда ненастье, склока его и пря
начнут сменяться кружевом декабря,
иная сука скажет: “Какая скука!” —
но это счастье, в сущности говоря.
Не стало гнили. Всюду звучит: “В ружье!”
Сугробы скрыли лужи, рено, пежо.
Снега повисли, словно Господни мысли,
От снежной пыли стало почти свежо.
Когда династья скукожится к ноябрю
и самовластье под крики “Кирдык царю!”
начнет валиться хлебалом в сухие листья,
то это счастье, я тебе говорю!
Я помню это. Гибельный, но азарт
полчасти света съел на моих глазах.
Прошла минута, я понял, что это смута, —
но было круто, надо тебе сказать.
Наутро — здрасте! — все превратят в содом
и сладострастье, владеющее скотом,
затопит пойму, но, Господи, я-то помню:
сначала счастье, а прочее все потом!
Когда запястье забудет, что значит пульс,
закрою пасть я и накрепко отосплюсь,
смущать, о чадо, этим меня не надо —
все это счастье, даже и счастье плюс!
Потом, дорогая всадница, как всегда,
настанет полная задница и беда,
а все же черни пугать нас другим бы чем бы:
им это черная пятница, нам — среда.
* *
*
Без этого могу и без того.
Вползаю в круг неслышащих, незрячих.
Забыл слова, поскольку большинство
Не значит.
Раздерган звук, перезабыт язык,
Распутица и пересортица.
Мир стал полупрозрачен, он сквозит,
Он портится. К зиме он смотрится
Как вырубленный, хилый березняк,
Ползущий вдоль по всполью.
Я вижу — все не так, но что не так —
Не вспомню.
Чем жил — поумножали на нули,
Не внемля ни мольбе, ни мимикрии.
Ненужным объявили. Извели.
Прикрыли.
И вот, смотря — уже и не смотря —
На все, что столько раз предсказано,
Еще я усмехнусь обрывком рта,
Порадуюсь остатком разума,
Когда и вас, и ваши имена,
И ваши сплющенные рыла
Накроет тьма, которая меня
Давно уже накрыла.
* *
*
Я не стою и этих щедрот —
Долгой ночи, короткого лета.
Потому что не так и не тот,
И с младенчества чувствую это.
Что начну — обращается вспять.
Что скажу — понимают превратно.
Недосмотром иль милостью звать
То, что я еще жив, — непонятно.
Но и весь этот царственный свод —
Свод небес, перекрытий и правил, —
Откровенно не так и не тот.
Я бы многое здесь переставил.
Я едва ли почел бы за честь —
Даже если б встречали радушней —
Принимать эту местность как есть
И еще оставаться в ладу с ней.
Вот о чем твоя вечная дрожь,
Хилый стебель, возросший на камне:
Как бесчувственен мир — и хорош!
Как чувствителен я — но куда мне
До оснеженных этих ветвей
И до влажности их новогодней?
Чем прекраснее вид, тем мертвей,
Чем живучее — тем непригодней.
О, как пышно ликует разлад,
Несовпад, мой единственный идол!
От несчастной любви голосят,
От счастливой — но кто ее видел?
И в единственный месяц в году,
Щедро залитый, скупо прогретый,
Все, что вечно со всем не в ладу,
Зацветает от горечи этой.
Вся округа цветет, голося —
Зелена, земляна, воробьина.
Лишь об этом — черемуха вся,
И каштан, и сирень, и рябина.
Чуть пойдет ворковать голубок,
Чуть апрельская нега пригреет, —
О, как пышно цветет нелюбовь,
О, как реет, и млеет, и блеет.
Нелюбовь — упоительный труд,
И потомство оценит заслугу
Нашей общей негодности тут
И ненужности нашей друг другу.
* *
*
Не рвусь заканчивать то, что начато.
Живу, поденствуя и пасясь.
Сижу, читаю Терри Пратчетта
Или раскладываю пасьянс.
Муза дремлет, а чуть разбудишь ее —
Мямлит вяло, без куражу,
Потому что близкое будущее
Отменит все, что я скажу.
Я бы, может, и рад остаться там, —
В прочном прошлом, еще живом, —
Но о семье писать в шестнадцатом?
А о войне — в сороковом?
Сюжет и прочая рутина,
Какую терпели до поры,
Всем сразу сделалась противна —
Как перед цунами мыть полы.
И лишь иногда, родные вы мои,
Кой-как нащупывая ритм,
Я думаю, что если б вымыли…
Как эта мысль меня томит!
Такая льстивая, заманчивая,
Такая мерзостно-моя —
Что зарифмовывая и заканчивая,
Я кое-как свожу края.
Едет почва, трещит коновязь,
Сам смущаюсь и бешусь.
Пойти немедля сделать что-нибудь.
Хоть эту чушь.
Санитарная зона
Сероклинов Виталий Николаевич (псевдоним Серафим) — родился в 1970 году на Алтае, учился на матфаке НГУ. Работал грузчиком, слесарем, столяром, проводником, директором магазина, занимался бизнесом. Автор двух сборников — «Записки ангела» (Новосибирск, 2009) и «Местоимение» (Нью-Йорк, 2010). Публиковался в литературных журналах России («Сибирские огни», «Волга», «Конец эпохи») и зарубежья. Живет в Новосибирске.
АСТРОНОМ
Когда Кторов вышел из подъезда, девочка стояла у двери — на одной ноге, поджав другую, босую, — и протягивала Кторову сандалик, розовый, с кожзамовским цветочком-нашлепкой поверх ремешков.
— Пойдем, зашьешь, — строго сказала девочка, сунула сандалет Кторову, прошмыгнула в дверь и легко запрыгала по ступенькам на одной ноге, на площадке первого этажа обернувшись и нетерпеливо мотнув головой. — Ну что стоишь, пойдем!..
