— Офицер, хотеть леди? Хотеть леди?
Питер посмотрел вниз. Его тянул за рубашку, улыбаясь с видом заговорщика, чудовищно грязный и босоногий мальчонка не старше десяти лет, в похожем на мешок одеянии.
— Французский леди, — зловещим шепотом произнес мальчонка. — Очень хороший французский леди.
Питер, не веря своим глазам, молча смотрел на мальчишку, но через несколько секунд громко расхохотался. Юный сутенер смутился на мгновение, но потом тоже разразился смехом.
— Благодарю вас, сэр, французской леди мне не надо, — сказал Питер.
Мальчишка пожал плечами, ухмыльнулся и заявил:
— Тогда, офицер, сигарету!
Питер не только достал для него сигарету, но и зажег её, после чего мальчишка убежал, чтобы предложить «французскую леди» какому-то польскому капралу.
В баре стоял прекрасный пивной дух, там было темно и прохладно, а бармен одновременно наливал восемь кружек, оставляя в каждой из них пенную шапку.
— Два лейтенанта оказались чересчур обидчивыми, — говорил Питер, — но зато майор вел себя отлично.
— Я так и думал, — ответил Мак. — Вчера вечером мне удалось с ним потолковать.
— Я с ним позавтракал, — продолжал Питер, дав знак рукой официанту принести ещё два пива, — и он сказал, что, наверное, вел себя так же, если бы ему пришлось проторчать в этом городе пять месяцев.
Мак с явным удовольствием допил свое пиво.
— Темпы рождаемости в Англии возрастают, — сказал Питер. — Я вычитал это в «Мейл». Три миллиона английских мужчин воюют за пределами страны, а рождаемость стремительно растет… — он слышал свой громкий, раздраженный, лишенный всякого юмора голос, как бы со стороны, — Скажи мне, ради всего святого, как они только осмеливаются публиковать подобные вещи?! — Питер видел широкую ухмылку Мака, но удержаться уже не мог. — Кто их отцы, спрашивается? И где эти отцы? Проклятая газетенка!
— Ничего себе, — сказал Мак, — похоже, у тебя сегодня трудный день.
До Питера вдруг дошло, что Мак, всегда такой терпимый и спокойный, несет на своих плечах основной груз нервических выходок друга.
— Прости меня, Мак, — негромко произнес он.
— Ты о чем? — удивленно посмотрев на Питера, спросил Мак.
— «Стена плача», каирский филиал. Страдания. — Питер с отвращением потряс головой. — Я страдаю на твоем плече семь дней в неделю.
— Заткнись. Мне и не то приходилось терпеть.
— Как только я начинаю действовать тебе на нервы, говори сразу. Не стесняйся.
— Обязательно. А пока допивай свое пиво, — Мак был явно смущен.
— Я, наверное, слегка свихнулся, — Питер посмотрел на свои руки, которые последние несколько месяцев постоянно дрожали. Вот и сейчас сигарета между его пальцев дергалась в каком-то спазматическом ритме. — И все этот город. Там в полку…Проклятие!..
Истина заключалась в том, что в пустыне, под обстрелом, с одной пинтой воды в день и немецкими пикирующими бомбардировщиками в небе он чувствовал себя более счастливым. В пустыне не было женщин, и ничто не напоминало о мирной, цивилизованной жизни. Там были лишь стерильно чистый песок, грохот танков, тысячи веселых людей, сблизившихся перед лицом смерти, но самое главное — в той жизни был огромный смысл. Смысл этот заключался в том, что вначале они остановили напор Африканского корпуса, а затем и отогнали его. Каир во время двухдневных отпусков представлялся тогда прекрасным городом. Горячая ванна, неограниченное количество виски, благоухающие чистые простыни и отдых от пушек. Однако теперь, в бесконечном потоке бумаг, в обстановке мелкого штабного политиканства, при виде людей, которые три года отчаянно держались за легкую работу, и голоногих девиц на улицах… Теперь, когда война шла на ином континенте в тысяче миль от него…
Остатки его полка были расформированы. Большинство его друзей осталось лежать в могилах по пути в Тунис, часть оказалась в госпиталях, а остальных разбросали по разным частям. Из тех, с кем он четыре года назад начинал в Аррасе, остался лишь Мак. Четыре года тому назад Мак был сержантом и спокойно обучал неумелых солдат заряжать орудия и стрелять из них. Затем он выводил их на зеленые майские поля Франции, чтобы вылавливать немецких парашютистов. Сам же Питер на брюхе прополз через линию вражеских войск под Дюнкерком и одним из первых прибыл в Триполи… Его джип взлетел на воздух под Маретом, и сидевший рядом с ним водитель погиб… И вот теперь он и Мак — всего лишь мелкие конторские клерки, утонувшие в ненужных бумажках и окруженные гражданскими чиновниками.
— Шесть лет… — сказал он. — Какой-то вонючий член Палаты общин заявил, что нас отпустят домой через шесть лет. Как ты думаешь, что подумает чья-то жена, когда прочитает о том, что её муж вернется только через шесть лет?
— Всегда помни слова Монти,[12] — ухмыльнулся Мак. — Наш любимый вождь сказал, что война не может продолжаться семь лет, потому что в армии кончатся запасы писчей бумаги.
— Если бы я мог побывать в Англии, — сказал Питер, — и провести с женой две ночи, всё было бы в порядке. Всего лишь две ночи.
Мак вздохнул. Он был деловым, энергичным невысоким человеком, с заметной сединой в волосах, и вздох совсем не гармонировал с его обликом.
— Питер, могу ли я говорить откровенно? — спросил он.
Питер в ответ утвердительно кивнул.
— Тебе следует завести себе женщину.
После этого они долго сидели молча. Питер с мрачным видом поигрывал своим стаканом. Во Франции, несмотря на то, что недавно женился, он был веселым юным офицером. Красивый и обходительный, он бездумно развлекался с миловидными дамами как в городках, где стояла их часть, так и в Париже. В столице он провел целый месяц в обществе очаровательной и всегда модно одетой супруги какого-то французского капитана, служившего в Алжире.
Но когда он вернулся Англию с жалкими остатками своего вырвавшегося из окружения полка, когда молча обнял жену, легкомысленное поведение и мелкие измены стали казаться ему — на фоне гибели, крови и страданий — не только безнравственными, но и кощунственными. Уезжая из Англии в Африку, он чувствовал, что должен оставить в прошлом лучшую часть своей жизни, оставить спокойно и с достоинством.
— Наверное, — ответил Питер после довольно долгого молчания, наверное…
— Мужчина должен быть прагматиком, — сказал Мак. — Три года, Боже мой…
При виде красноречивой гримасы на лице прагматика, Питер не смог сдержать улыбки.
— Ты взорвешься, — продолжал Мак, — разлетишься на куски.
— Виски! — нервно и громко смеясь, заявил Питер. — Виски обеспечивает некоторую компенсацию.
— Виски отправит тебя домой в виде слабоумной развалины. Выпивкой делу не поможешь.
— Возможно. Возможно… — Питер пожал плечами и продолжил: — Но здешних женщин я просто ненавижу. Для них, похоже, наступила самая лучшая пора жизни. Уродливые, ничтожные существа, на которых в мирное время никто бы и не взглянул, пользуются вниманием только потому, что на одну бабу приходится сто мужиков… Все они здесь сучки. Снобизм и безмерная самоуверенность. Чтобы бегать за одной из этих шлюх, мужчина должен забыть о чувстве собственного достоинства и о всякой порядочности. — Он сыпал словами все быстрее и быстрее, словно хотел одним махом выплеснуть все те горькие наблюдения, которые успел накопить за последние годы. — Даже самые безобразные, самые отвратительные унижают нас и требуют почтения к себе. Женщины стали одной из самых страшных жертв этой войны. Они утратили человечность, забыли нормальные ценности, не знают, что такое дружба. Они жадно рвутся к мужчинам, наживаясь на войне так, как наживаются на ней ростовщики и производители вооружений. Разница лишь в том, что прибыль женщин выражается не в наличных деньгах, а в лейтенантах и генералах. После войны, — закончил он, — нам придется создавать реабилитационные центры для женщин, которым пришлось находиться в районах размещения войск, и госпитали для морально искалеченных мужчин, чтобы научить их снова вести нормальный образ жизни…
Мак безудержно хохотал, уткнувшись носом в свое пиво.
— Хватит, — промычал он, — Достаточно, мой дорогой Джон Нокс![13] Я всего лишь хотел сказать, что этим вечером у меня свидание, а к моей девице из Иерусалима приехала подружка. Я решил, что простой ужин с женщиной мог бы благоприятно отразиться на твоем здоровье. Ты хочешь составить нам компанию?
Питер залился краской, уставив взгляд в столешницу с круглыми следами, оставленными пивной посудой.
— Я теперь даже не знаю, как надо разговаривать с женщиной, — сказал он.
— Так ты пойдешь с нами или нет?
Питер открыл рот. Потом снова закрыл. Помолчал немного. И наконец выдавил:
— Хорошо, хорошо… Пойду.
* * *
— Иерусалим очень не плох…
