Итак, письмо Гренуилла на поверку ничего не проясняло, а даже, наоборот, запутывало. Хотя если Роз разгадала эту головоломку, сумею и я.
«Один из здешних ребят… игра стоит свеч… у нас в лагере…» Будь он ковбоем, разве не написал бы скорее «здесь, в стойбище» или «на перегоне»? Что угодно, только не лагерь.
Да и что это за лагеря такие? На ум сразу пришли военные лагеря, но в подписи Гренуилла не указывались ни род войск, ни звание. Не упоминал он и о начальстве, приказах, оружии или боях. Да и непохоже было, чтобы писал военный.
«Лагеря». Я зажмурилась и представила палаточный городок среди осин. Мотыги и лопаты. Ямы и рытвины. Рудники. Я открыла глаза.
— Он и впрямь был на Западе, — вырвалось у меня. — В лагерях старателей.
Да, но каких именно? Жертв «золотой лихорадки» или серебряного бума? Калифорнийских? Колорадских? Аляскинских? Аризонских? Я потянулась за письмом. Вот же, в самом начале: «Не всякое золото блестит», — читаем у Гренуилла.
— Искал золото, — сказала я, тыча в строчку.
— Думаешь, он был золотоискателем?
— Я думаю, что искал он золото, а нашел кое-что другое. Здесь каламбур — парафраз пословицы «Не все то злато, что блестит», которая встречается у Шекспира в «Венецианском купце». Скорее всего ненамеренный, может, даже непонятый им самим. В любом случае это мелочи. Главное, что Гренуилл был старателем и читал Шекспира.
— Ты уверена? — спросил Бен. — Очень уж помпезно написано для того, кто полжизни ползал в забое.
— Ну, не все они были безграмотными! — возмутилась я. — Его приятель и вовсе был выпускником Гарварда. По крайней мере учился у Чайлда. Да и Гренуилл, должно быть, от него недалеко отстал. А будь они хоть безграмотными — это мало что меняет. Шекспира на старом Западе знали и любили, как сейчас — кино. Его язык был понятен каждому. Больше того, одичавший горняк, сидя у костра, мог без запинки цитировать «Ромео и Джульетту» или «Юлия Цезаря». Ковбои учились читать по его сочинениям, а лучшие актеры то и дело пускались вокруг мыса Горн в Калифорнию, чтобы в тряских фургонах доехать до рудников и сыграть «Гамлета» перед старателями. Хороший актер мог за месяц заработать там вдесятеро больше, чем за остальные одиннадцать на подмостках Нью-Йорка и Лондона, — на сцену частенько кидали самородки и мешочки с золотым песком…
— Отлично, профессор, — усмехнулся Бен.
— Не называй меня…
— Не нравится прозвище — веди себя иначе. Уже и сказать нельзя, что знание Шекспира не дает способности писать его языком! — Он взял письмо, проглядел по диагонали. — «Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости…» По-твоему, старый горняк мог такое сочинить?
— А с чего ты взял, что он был старым? — возмутилась я. — Вспомнил чокнутого деда с кайлом из кино? — Чем больше я об этом думала, тем больше уверялась в своей правоте насчет рудников. — Сам-то можешь предложить что- то лучше?
— Нет, но мне не нравится, куда это может нас завести.
— Всего-навсего в Юту.
— В Юту? — Он прыснул. — Не первое, что приходит на ум в связи с Шекспиром. Да и с золотом — тоже.
— Сразу видно, ты не бывал на их Шекспировском фестивале. — Я провела рукой по полке. — Ты говорил, «Глобус» в Лондоне не к месту? Погоди, еще увидишь его в Седар-Сити, среди красных гор…
— Шутишь?
Я покачала головой.
— Думаешь, Гренуилл там играл?
— Его построили только в семидесятых. И я по-прежнему думаю, что Гренуилл искал золото. И об этом мы узнаем из Шекспировского архива Юты.
Назвать его архивом можно было с натяжкой. Он скорее походил на информационный центр, базу данных в ее старом понимании — сквозную картотеку всех имен, событий и мест, так или иначе связанных с Шекспиром к западу от Миссисипи. В коллекции архива были и скромные экспонаты, но, как известно, первопроходцы чаще выражали свою любовь к Шекспиру монументально — под стать грандиозным диким просторам, которые считали своим долгом покорить. В результате многое из названного в его честь — шахты, города, водохранилища, даже реки и горы — в запасник не попало. Что нельзя было собрать или скопировать, наносилось на карту.
— Там лучшая, по мнению Роз, научная коллекция во всей Северной Америке. — Я нагнулась, чтобы рассмотреть критические труды по Шекспиру на нижней полке, а найдя нужную книгу, выпрямилась и сунула ее Бену в руки. На обложке красовалась раскрашенная фотография актера в камзоле и ковбойской шляпе, стоящего в классической Гамлетовой позе с черепом в руке. Овальный снимок располагался поверх современной фотографии Долины Памятников. «Шекспир на Диком Западе» называлась она, а чуть ниже стояло имя автора: «Розалинда Говард».
— Ее новая… то есть последняя, книга. Она работала в этом архиве, а я ей ассистировала — по крайней мере сначала. До того как мы разминулись.
Тем незабываемым летом я ради нее колесила по прериям, взбиралась в горы, спускалась в ущелья, собирая любопытные байки и воспоминания о спектаклях древности. Эти три месяца изменили мою жизнь, хотя и не так, как надеялась Роз. Стоя на пыльной сцене театра Лидвилля, что в Колорадо, — поблекшей, обветшалой, как и сам город, я произнесла слова Джульетты: сначала шепотом, потом громче, до тех пор, пока они не отозвались эхом в темноте. Тогда-то меня и осенило понимание того, насколько отличается Шекспир сценический от Шекспира книжного.
Осенью студенты, у которых я вела занятия в рамках лекционного курса Роз, попросили помочь им в постановке «Ромео и Джульетты», и я согласилась. А весной мы уже репетировали «Двенадцатую ночь».
Я никогда не оглядывалась назад. И все же то лето осталось сиять в моей памяти, словно Эдем до грехопадения. «Мне нужна твоя помощь», — сказала Роз два дня назад, в «Глобусе». Ей нужны были мои знания. Четыре года назад она просила о том же, нуждаясь во мне самой. Ее манера общаться — напористая, без провинциальной неспешности — не подкупала ни фермеров, ни жителей здешних городков. Я, хотя и не была одной из них, знала основы деревенского этикета. Меня не смущало, что прежде, чем переходить к расспросам и уговорам, нужно посидеть за одним столом, выпить пивка или съесть пирог, дать к себе присмотреться. Вдобавок я не боялась испачкаться. На случай если кому-то нужно было перегнать скотину от одной поилки до другой, я хорошо сидела в седле и не стеснялась помочь. Так завоевывалось доверие тех, кто изначально принял Роз в штыки.
Я стала ее поводырем в этой области: разведывала поле во всех направлениях, проверяла каждую тропку. Тем временем Роз использовала архив как командный центр, зарываясь в его упорядоченные, структурированные списки, поглощая все сведения, которые я присылала. Нас обеих устраивало такое разделение труда. «Добытчик и повар», — частенько шутили мы.
— Если Роз думала, что Гренуилл имел отношение к Шекспиру на Диком Западе, — сказала я, — то в первую очередь отправилась бы в Юту. Мы можем поймать там ее — или его след.
— Можем, — повторил Бен с нажимом и раскрыл книгу. — Он тут значится?
— Не читала.
Бен мельком взглянул на меня, покачал головой и уткнулся в страницу.
— В указателе его нет.
— Она могла придержать сведения о нем для дальнейшей работы, — сказала я. — Или нашла письмо уже после того, как отдала рукопись.
Бен захлопнул книгу.
— А если ты ошибаешься?
— Ну, сделаем крюк в три тысячи миль и на два дня отстанем от графика. Хотя вряд ли.
Он кивнул.
— А если мы впрямь найдем, что искали, и все твои догадки подтвердятся, сколько, по-твоему, это будет стоить?
Как-то времени не было об этом задуматься. Может, «Кристи» определил бы, хотя, насколько я знаю, аукционные дома дают цену исходя из сравнения, а находка Гренуилла была уникальной в своем роде: никто до сих пор не встречал ни второго «Карденио», ни другой рукописи, современной Шекспиру, ни, тем паче, написанной им самим. Получится не меньше шестизначной суммы, а все подобные экспонаты оседают во владении правительственной бюрократии и никогда не попадают на аукционы. Если уж первое фолио — одна из двухсот тридцати с чем-то копий — ушло с молотка за шесть миллионов долларов, как рассказывал сэр Генри, то единственная рукопись потерянной пьесы будет стоить… сколько? Я тряхнула головой. Грандиозность суммы не укладывалась в уме.
— Не знаю, — сказала я. — И никто не знает. Одно наверняка: пока мы ее не нашли, она не стоит ничего.
— Зато кое-кто ее уже оценил, — отозвался Бен. — И недешево.
Я вздрогнула, как только поняла смысл его слов. Убийство. Цена жизни. На краткий миг мне вспомнились глаза Роз, смотрящие на меня из-под театральной скамейки. Однако убийца на этом не остановился. Перед глазами возникла страница из фолио с чернильной рукой на полях, тычущей в кровавую строку: «Входит обесчещенная Лавиния, у которой отрублены руки и отрезан язык».
