— Готов? — спросила я, запихивая в сумку книгу и несколько листов бумаги.
Бен надел лямку подмышечной кобуры, заправил в нее пистолет и накинул поверх всей этой сбруи замшевый пиджак.
— Готов.
Мы закрыли за собой дверь и отправились в «Хьютон».
13
Над «Уайденером» еще висел запах гари, вокруг стоял заслон из полицейских и пожарных машин. Народ топтался за баррикадами, пытаясь заглянуть по ту сторону, но свет в главном фойе не горел, а сквозь стеклянные двери много не разглядишь. Мы с Беном внедрились в толпу и неторопливо прошли к изящному кирпичному дворцу — библиотеке Хьютона.
Здесь сразу обращало на себя внимание обилие охранников— похоже, единственное следствие уайденерской катастрофы. Теперь их сидело подвое на каждом посту. При нашем появлении они выглянули из-за газет, бодро кивнули и направились нам навстречу. Один подвел меня к шкафчику камеры хранения, другой взялся осматривать сумку.
— Шкафчик попрошу не запирать, — сказал первый охранник. — Не положено — после случившегося.
Стоя в узком фойе, я спрятала все, кроме стопки желтой бумаги и томика Чемберса — уж его-то оставлять не собиралась, тем более в незапираемом шкафу. После этого мы прошли к темно-синим дверям в конце зала. Они были закрыты, словно врата Рая или Чистилища. (От кого — от воров? Вандалов? Полчищ парковых белок, озверевших от голода?) Я нажала кнопку звонка. Дверь в два счета открылась и впустила нас внутрь.
Читальный зал оказался просторным помещением с высокими окнами, ловящими летнюю синеву. На улице уже растеклось жаркое марево, а здесь воздух был суше и обдавал холодком, словно у края какого-нибудь альпийского ущелья. На полу выстроились ряды больших полированных столов, подставляя спины армии студентов и ворохам бумаги. В воздухе носился странный тревожный шепоток, которому вторили гудение ноутбуков и стрекот аппаратов для просмотра микропленок.
Я прошла к пустому столу и устроилась за ним. Рядом сел Бен. Тип сзади поднял вислощекую, как у бассета, физиономию и уныло посмотрел на нас, словно мы загораживали ему вид. Заполнив требование — «РУ Ам 1922. Фрэнсис Дж. Чайлд. Корреспонденция», — я вручила его непреклонного вида библиотекарю за стойкой регистратуры, после чего взяла карандаш и села дожидаться писем. Когда-то здесь было уютно и тепло, как в коконе, а теперь я чувствовала себя открытой со всех сторон, почти голой. Живот заурчал. Как знать — вдруг убийца уже здесь?
Бен поднялся и не спеша побрел в обход зала, то и дело косясь на полки со справочниками — разведывая (догадалась я) обстановку, присматриваясь к посетителям, чтобы понять, откуда ждать беды, и подготовить путь к отступлению. Я заставила себя сосредоточиться на своей задаче. Что я ищу? Зачем Роз понадобилось копаться в бумагах Чайлда? Узнаю ли я искомое, когда увижу?
Бен исчез в коридоре, соединяющем «Хьютон» с «Уайденером», где вдоль стен выстроились кабинки и компьютеры на тумбах, содержащие старый и новый каталоги. К моему удивлению, он вышел оттуда с заполненным требованием, сдал его в регистратуре и вернулся ко мне.
После пятнадцати минут нервотрепки два библиотекаря в суровом, как на королевских похоронах, молчании выкатили тележку с четырьмя архивными ящиками и парой хлипких нитяных перчаток. «Бассет-хаунд» за предыдущим столиком охнул, словно под тяжестью этой груды неразобранных писем. На миг я задумалась: а не следит ли он за нами? Нет, это просто смешно, хуже того — отдает манией: ведь мы пришли позже.
Я надела перчатки, сняла с верхнего ящика крышку и принялась за работу.
Все письма были пронумерованы и снабжены шифром, но Роз в деле исследований полагалась как на скрупулезность, так и на прозрение. Она не удосужилась указать, какое в точности письмо содержит ее тайну. «Истинная наука, — любила говорить она, — движется медленной и величавой поступью королевской процессии или эволюции вида». У меня, к сожалению, такой уймы времени не было, поэтому я судорожно перебирала листки, следя за петлями и кульбитами чужой судьбы, ощущая каждый поворот страницы. Не зная, что ищешь, очень легко пропустить это — тем более в спешке.
Оказалось, ни одно из писем не было написано Чайлдом — писали его коллеги, добровольные помощники в деле собирания народных песен, которое он продолжал всю свою жизнь: поэты Лонгфелло и Лоуэлл, один из братьев Гримм, философ и психолог Уильям Джеймс. В этот поток то и дело веселым ручейком вплетался щебет его жены Элизабет. И нигде ни единого повода воскликнуть вслед за Беном «Эврика!».
Я услышала вздох и оторвалась от бумаг: «бассет-хаунд» разминал суставы. На часах у него за спиной стрелка уже сделала два оборота. Я снова согнулась над чтением.
Где-то у дна третьей коробки, когда я пробегала глазами очередное натужно радостное письмо от Элизабет о лете, проведенном с детьми в Мэйне, мне попалась страница, никак не связанная с предыдущей.
Дойдя до слов «Малыши резвились, собирая чер…», я взяла следующий лист и прочла: «Я кое-что нашел». Слова Роз!
Я откинулась назад. «Бассет» посмотрел на меня грустными глазами, вздохнул и снова сгорбился над тетрадями Самюэля Джонсона. Бен увлеченно читал какую-то потрепанную книжицу, похожую на старый дневник, и, казалось, не следил за происходящим.
Я положила две страницы рядом. Вторая явно не принадлежала Элизабет Чайлд. Изящный почерк был удивительно похож, как и бумага, и выцветшие синие чернила. Достаточно, чтобы сойти за часть того же письма — но лишь при поверхностном рассмотрении. А стоило приглядеться…
«Я кое-что нашел. Нечто любопытное, что, полагаю, способно заинтересовать знатока, подобного Вам; а поскольку — в чем я глубоко убежден — не всякое золото блестит, находка эта даже может представлять определенную ценность».
Я облизнула пересохшие губы. В голове звучали слова Роз: «Я кое-что нашла. И мне нужна твоя помощь». Что же там дальше в письме?
«Речь идет о некоей рукописи. Мне кажется, написана она англичанином — по крайней мере в ней встречаются английские слова, да и старинный том «Дон Кихота», в который она была заложена, напечатан в английском переводе. Однако почерк — увы! — большей частью крайне неразборчив, даже там, где написано чисто, без клякс и вымарываний. Тем не менее мне удалось прочитать название — смею заметить, с довольно большой точностью, за исключением первой буквы, какую я вижу впервые. Выглядит она как перечеркнутая спираль — что-то вроде Θ или φ. Похожа на греческую; однако же остальные, что следуют за ней, — обыкновенные латинские литеры. Выходит…арденьо. Или…ардонья».
Я пригляделась. «Странная буква» была не греческой, а английской. Так выглядела заглавная «К», исполненная елизаветинской скорописью под названием «секретарский курсив». Значит, в заглавии было «Карденьо» или «Кардонья».
Слово было знакомым. Я уже видела его где-то, читала… Кажется, это имя или название, но чье? Человека, города? Чем больше я напрягала память, тем глубже его смутный образ проваливался в серый туман забвения. Может, письмо объяснит? Я кинулась читать дальше.
«Я оставил ее в надежном месте. В том самом убежище, где она покоилась все эти годы, полагаю, с самого исчезновения, и куда попала вскоре после того, как была написана. Прошу понять мое затруднение. Я был бы рад забрать рукопись и передать эксперту, который подтвердил бы ее подлинность, однако не знаю, где искать подобного человека в нашей дикой глуши. В равной степени не сведущ я в способах, какими можно было бы извлечь рукопись из хранилища без риска утратить ее навсегда, — бумага истончилась, и, боюсь, скачки, а после и вагонной тряски она не перенесет, не говоря уже о морском путешествии.
Один из здешних ребят говорит, что когда-то был Вашим учеником и поклонником. От него я узнал, что Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости, особенно в том, что касается литературоведческих загадок и парадоксов. Я буду весьма благодарен за любой совет, какой бы Вы ни согласились предложить в связи с означенным вопросом. Если же ко всему Вам будет нетрудно сообщить условия, при которых, как здесь говорят, игра стоит свеч, я весь внимание. Впрочем, быть может, азарт Вам неведом…
В знак благодарности за потраченное на меня время прилагаю к письму текст баллады — полагаю, родившееся в Новом Свете переложение старинного шотландского напева. Пришлось потратить дьявольскую уйму времени, чтобы отсеять из того, что на слуху у нас в лагере, хоть сколько-нибудь пристойную вещь. Надеюсь, эта придется впору.
Имею честь кланяться, искренне Ваш, Джереми Гренуилл».
Слова прощания и росчерк ютились на одной строчке в самом низу страницы, ничем не выделяясь из основного текста. Я перенесла взгляд на следующую страницу.
